Вас ангел свежести томила лихорадка

Фото Э. Каржа

Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?
Тоска, унынье, стыд терзали вашу грудь?
И ночью бледный страх. хоть раз когда-нибудь
Сжимал ли сердце вам в тисках холодной стали?
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?

Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?
С отравой жгучих слез и яростью без сил?
К вам приводила ночь немая из могил
Месть, эту черную назойливую гостью?
Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?

Вас, ангел свежести, томила лихорадка?
Вам летним вечером, на солнце у больниц,
В глаза бросались ли те пятна желтых лиц,
Где синих губ дрожит мучительная складка?
Вас, ангел свежести, томила лихорадка?

Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам?
Угрозы старости уж леденили вас?
Там в нежной глубине влюбленно-синих глаз
Вы не читали снисхождения к сединам?
Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам?

О ангел счастия, и радости, и света!
Бальзама нежных ласк и пламени ланит
Я не прошу у вас, как зябнущий Давид.
Но, если можете, молитесь за поэта
Вы, ангел счастия, и радости, и света!

С. 236.
ТП. Автограф, под фр. и рус. загл., и два списка, один под фр. загл., оба с вар., в ЦГАЛИ. Перевод ст-ния «Reversibilile» («Превратность»). Это, как и следующие ст-ния Бодлера, из его книги «Les Heurs du Маl» («Цветы зла»).
Зябнущий Давид — образ, заимствованный из «Библии» («Третья книга царств», 1, 2): «. да поищут господину нашему царю девицы юныя. И да ляжет с ним, и согреется господин наш царь». В оригинале — David mourant (умирающий Давид).

Перевод Иннокентия Анненского, великолепно передающий дух и структуру стихотворения, не очень точно передает те картины, которые в середине каждой строфы противопоставлены миру «ангела радости». В подлиннике, в I-II строфах это довольно отчетливое изображение ада ссор, предшествовавших разрыву с Жанной в 1852 г., а в III строфе очевидный намек на репрессии Наполеона III после переворота 2 декабря 1851 г. В тексте 1853 г. Бодлер спрашивал «ангела свежести», видела ли она, «как заключенные бредут неуверенной походкой, // Ища немного солнца и шевеля губами». Начиная с 1855 г. поэт заменил понятие «заключенные» (prisonniers) ставшим более актуальным и ассоциировавшимся с Гюго и другими изгнанными демократами словом «изгнанники» (exiles).

Бодлер был одним из основателей важной для Франции традиции, осуществлявшей иногда не меньшие общественные функции, чем собственно гражданская поэзия. Бодлеровская традиция получила развитие у Рембо (даже в «Пьяном корабле» появляются зловещие фонари понтонов, на которых томили коммунаров), у Аполлинера и высшее выражение обрела у Элюара.
Стихотворение переводили также А. Альвинг, С. Андреевский, А, Панов, Эллис, П. Якубович.

Балашов Н. И. и Поступальский И. С. Примечания // Бодлер Ш. Цветы зла. М., 1970, с. 346.

Ядом взора золотого
Отравлю я сон алькова,
Над тобой немую тьму
Я крылами разойму.

Черным косам в час свиданья —
Холод лунного лобзанья,
Руки нежные твои —
В кольца цепкие змеи.

А заря зазеленеет,
Ложе ласк обледенеет,
Где твой мертвый гость лежал,

И, еще полна любовью,
Прислоненный к изголовью
Ты увидишь там — кинжал.

С. 236-237.
ТП, с подзаг. «(на мотив Ш. Бодлера)». В ЦГАЛИ автограф,
под фр. загл. и с вар. ст. 1: «Ядом взора голубого»;
там же список под фр. загл. и список первых 8 стихов
с авторскими поправками, продолженный автографом остальной части ст-ния; автограф, под загл. «Призрак», в ГПБ.
Перевод ст-ния «Le revenant».

См. ниже об этом переводе фрагмент статьи А. Ваннера.

Зеницей нацелясь багровой,
Рядами на черных березах,
Как идолы, старые совы
Застыли в мечтательных позах.

И с места не тронется птица,
Покуда, алея, могила
Не примет останков светила
И мрак над землей не сгустится.

А людям пример их — наука,
Что двигаться лишняя мука,
Что горшее зло — суета,

Что если гоняться за тенью
Кого и заставит мечта,
Безумца карает — Движенье.

С. 237.
ТП. Автограф, под фр. и рус. загл., и два списка, один с вар., в ЦГАЛИ.
Перевод ст-ния «Les hiboux».
Стихотворение переводили также: А. Альвинг, А. Панов, Эллис, П. Якубович, М. Гордон.

Балашов Н. И. и Поступальский И. С. Примечания // Бодлер Ш. Цветы зла. М., 1970, с. 369.

4. Погребение прóклятого поэта

Если тело твое христиане,
Сострадая, земле предадут,
Это будет в полночном тумане,
Там, где сорные травы растут.
И когда на немую путину
Выйдут частые звезды дремать,
Там раскинет паук паутину
И змеенышей выведет мать.
По ночам над твоей головою
Не смолкать и волчиному вою.
Будет ведьму там голод долить,
Будут вопли ее раздаваться,
Старичонки в страстях извиваться,
А воришки добычу делить.

С. 237-238.
ТП. Три автографа в ЦГАЛИ, один под фр. загл. и рус. «Погребение нечестивого поэта», другой — под загл. «Погребение нечестивого поэта», третий без загл., с вар.; там же два списка под тем же загл. и с вар. ст. 6: «Выйдут частые звезды дремать». Перевод ст-ния «Sepulture d’un poete maudit».
Стихотворение переводили также Л. Остроумов, А. Альвинг, Л. Лозинский, А. Панов, Эллис.

Балашов Н. И. и Поступальский И. С. Примечания // Бодлер Ш. Цветы зла. М., 1970, с. 372.

Я знаю сладкий яд, когда мгновенья тают
И пламя синее узор из дыма вьет,
А тени прошлого так тихо пролетают
Под вальс томительный, что вьюга им поет.

О, я не тот, увы! над кем бессильны годы,
Чье горло медное хранит могучий вой
И, рассекая им безмолвие природы,
Тревожит сон бойцов, как старый часовой.

В моей груди давно есть трещина, я знаю,
И если мрак меня порой не усыпит
И песни нежные слагать я начинаю —

Все, насмерть раненный, там будто кто хрипит,
Гора кровавая над ним все вырастает,
А он в сознаньи и недвижно умирает.

С. 238.
СиТ 59. Два черновых автографа в ЦГАЛИ. Перевод ст-ния «La Cloche f ê l é e» («Надтреснутый колокол»).
Стихотворение переводили также А. Альвинг, А. Панов, О. Чюмина, П. Якубович, В. Левик.

Бывают дни — с землею точно спаян,
Так низок свод небесный, так тяжел,
Тоска в груди проснулась, как хозяин,
И бледный день встает, с похмелья зол,

И целый мир для нас одна темница,
Где лишь мечта надломленным крылом
О грязный свод упрямо хочет биться,
Как нетопырь, в усердии слепом.

Тюремщик-дождь гигантского размера
Задумал нас решеткой окружить,
И пауков народ немой и серый
Под черепа к нам перебрался жить.

И вдруг удар сорвался как безумный, —
Колокола завыли и гудят,
И к облакам проклятья их летят
Ватагой злобною и шумной.

И вот. без музыки за серой пеленой
Ряды задвигались. Надежда унывает,
И над ее поникшей головой
Свой черный флаг Мученье развевает.

С. 238-239.
ТП. Два автографа в ЦГАЛИ, один под загл. «Spleen. Сплин», другой — под загл. «Spleen», с вар., там же список, с вар.
Перевод ст-ния «Spleen» («Quand le ciel bas et lourd pèse comme un couvercle. »). Странно, в статье «Что такое поэзия?» приведён полный текст оригинала и в нём первая строка другая.
В этой же статье Анненский даёт прозаический перевод стихотворения. О его авторизованности:
Островская Е. С. Поэтический перевод и перевод поэзии. И. Ф. Анненский. Концепция отражения. PDF 450 KB

О, созерцай, душа: весь ужас жизни тут
Разыгран куклами, но в настоящей драме.
Они, как бледные лунатики, идут
И целят в пустоту померкшими шарами.

И странно: впадины, где искры жизни нет,
Всегда глядят наверх, и будто не проронит
Луча небесного внимательный лорнет,
Иль и раздумие слепцу чела не клонит?

А мне, когда их та ж сегодня, что вчера,
Молчанья вечного печальная сестра,
Немая ночь ведет по нашим стогнам шумным

С их похотливою и наглой суетой,
Мне крикнуть хочется — безумному безумным:
«Что может дать, слепцы, вам этот свод пустой?»

С. 239.
ТП. Четыре автографа, один под фр. и рус. загл., два с вар. и список с вар. в ЦГАЛИ. Перевод ст-ния «Les aveugles».
Стогны — площади.

Стихотворение переводили также С. Петров, А. Альвинг, А. Панов, Эллис, П. Якубович.
Балашов Н. И. и Поступальский И. С. Примечания // Бодлер Ш. Цветы зла. М., 1970, с. 375 (где перевод Анненского определён «удачным») .

Адриан Ваннер ( Adrian Wanner)
Бодлер в русской культуре конца XIX — начала XX века

Источник текста: Русская литература XX века: исследования американских учёных. Петро-РИФ, Университет Джеймса Медисона (Вирджиния, США). Спб.: СПБГУ, 1993. С. 37-39.
Сноски пронумерованы мной.

Пожалуй, самые интересные переводы из Бодлера принадлежат И. Ф. Анненскому. 1 В отличие от Иванова, Анненский интересуется не отвлечённой сущностью «realiora», а загадочной силой поэтического слова как такового. Субъективизм литературной критики Анненского (см., например, его комментарий к бодлеровскому стихотворению «Сплин» в статье «Что такое поэзия?») 2 чувствуется в переводах, которые тоже являются своего рода «обрамлениями» впечатления, полученного поэтом при чтении иноязычного произведения.

А. В. Фёдоров так характеризует переводческий метод Анненского: «Анненский в лирических переводах выхватывает порою лишь отдельные характерные элементы и на них сосредоточивает внимание, передавая их точно, а всё остальное воспроизводит, исходя уже из них создавая фон, на котором должны выделяться более красочные пятна. Это — метод показывания общего через частное и отдельное, которое играет типизирующую роль » . 3 Выбор этих «характерных элементов» у Анненского не результат рационального аналитического процесса, как у Брюсова, но определяется лишь интуицией поэта. Из-за этого переводы Анненского гораздо более свободные и допускают иногда значительные отступления от подлинника.

Не все переводы Анненского можно считать удачными. Его версия стихотворения «Revenant» («Призрак») так далека от оригинала, что его почти нельзя узнать. Значительно лучше более точный перевод Брюсовым того же текста. Но в других случаях Анненскому удается, при всей дистанции между переводами и подлинником, создать настоящий «художественный эквивалент».

Возьм ё м как пример перевод стихотворения: «La Cloche f ê l é e»:

Il est amer et doux, pendant les nuits d’hiv er ,
D’ é couter p r è s du feu qui palpite et qui fume
Les souvenirs lointains lentem e nt s’ é lever
Au bruit des carillons qui chantent dans la brume.

Bienheureuse la cloche au gosier vigoureux
Qui, malgr é sa viei ll ess e , al e rte et bien portante,
Jette fid è lement son cri religieux,
Ainsi qu’un vieux soldat qui veille sous la tente!

Moi, mon â me est f ê l é e et lorsqu’en ses ennuis,
E ll e veut de ses chants peupler l ‘air froid des nuits,
II arrive souvent que sa voix affaiblie

Semble le r â le é pais d’un bless é qu’on oublie
Au bord d’un lac de sang, sous un grand tas de morts,
Et qui meurt, sans bouger, dans d’immenses efforts. 4

Я знаю сладкий яд, когда мгновенья тают
И пламя синее узор из дыма вьет,
А тени прошлого так тихо пролетают
Под вальс томительный, что вьюга им поет.

О, я не тот, увы! над кем бессильны годы,
Чье горло медное хранит могучий вой
И, рассекая им безмолвие природы,
Тревожит сон бойцов, как старый часовой.

В моей груди давно есть трещина, я знаю,
И если мрак меня порой не усыпит
И песни нежные слагать я начинаю —

Все, насмерть раненный, там будто кто хрипит,
Гора кровавая над ним все вырастает,
А он в сознаньи и недвижно умирает. 5

«Неточность» перевода начинается с названия: «надтреснутый» колокол Бодлера превращается у Анненского в «старый» колокол. Все остальные упоминания колокола у Бодлера в переводе отсутствуют: «carillons» первой строфы становятся «вальсом» метели, и от «la cloche au gosier vigoureux» второй строфы оста ё тся только загадочное «горло медное». Таким же изменениям подвергается и огонь камина, который у Анненского превращается в мистическое «пламя синее». Мерцающий, завораживающий стиль перевода Анненского скорее соответствует духу поэзии Малларме, чем Бодлера. Вероятно, Анненского интересует не точное переложение поэтического образа или смысла, а воспроизведение определенной «атмосферы». Внешние обстоятельства при этом совсем не важны: зимний, серодымный Париж Бодлера исчезает в «томительном вальсе» петербургской вьюги. Но «новый трепет», который Бодлер, по словам Виктора Гюго, ввел во французскую поэзию, чувствуется и у его русского переводчика: необычайность поэтического образа, отказ от всяких «трафаретов», изысканность языка и музыка стиха.

Переводами из Бодлера занимался и Н. С. Гумилев — бывший ученик царскосельской гимназии, директором которой был Анненский. В 1919 г. издательство «Всемирная литература» под руководством М. Горького поручило Гумилеву проект издания полного собрания сочинений Бодлера на русском языке. Сам Гумилев перевел 15 стихотворений из «Цветов зла» и написал статью «Поэзия Бодлэра» в качестве предисловия к изданию. 6 После гибели поэта издательство отказалось от проекта, так что полного русского издания Бодлера до сих пор нет.

1. Все переводы Анненского из Бодлера, кроме «Старого колокола», вошли в сборник «Тихие песни» (СПб., 1904) .
2. А, 1911, № 6, с. 51-57.
3. Анненский И. Ф. Стихотворения и трагедии . Л., 1959, с. 58.
4. Baudelaire Ch. Ocuvres completes. Vol. 1, p. 71-72.
5. Бодлер Ш. Цветы зла.1970, с. 111.
6. Большинство гумилёвских переводов утрачено. Статья о Б одлере, вместе с тремя переводами, опубликована в журнале «Вестник русского христианского движения» (1985, № 144, с. 154-164) .

источник

Когда, закрыв глаза, я, в душный вечер лета,
Вдыхаю аромат твоих нагих грудей,
Я вижу пред собой прибрежия морей,
Залитых яркостью однообразной света;

Ленивый остров, где природой всем даны
Деревья странные с мясистыми плодами;
Мужчин, с могучими и стройными телами,
И женщин, чьи глаза беспечностью полны.

За острым запахом скользя к счастливым странам,
Я вижу порт, что полн и мачт, и парусов,
Еще измученных борьбою с океаном,

И тамариндовых дыхание лесов,
Что входит в грудь мою, плывя к воде с откосов,
Мешается в душе с напевами матросов. [24]

О, завитое в пышные букли руно!
Аромат, отягченный волною истомы,
Напояет альков, где тепло и темно;
Я мечты пробуждаю от сладостной дремы,
Как платок надушенный взбивая руно.

Нега Азии томной и Африки зной,
Мир далекий, отшедший, о лес благовонный,
Возникает над черной твоей глубиной!
Я парю ароматом твоим опьяненный,
Как другие сердца музыкальной волной!

Я лечу в те края, где от зноя безмолвны
Люди, полные соков, где жгут небеса;
Пусть меня унесут эти косы, как волны!
Я в тебе, море черное, грезами полный,
Вижу длинные мачты, огни, паруса;

Там свой дух напою я прохладной волною
Ароматов, напевов и ярких цветов;
Там скользят корабли золотою стезею,
Раскрывая объятья для радостных снов,
Отдаваясь небесному, вечному зною.

Я склонюсь опьяненной, влюбленной главой
К волнам черного моря, где скрыто другое,
Убаюканный качкою береговой;
В лень обильную сердце вернется больное,
В колыхание нег, в благовонный покой!

Вы лазурны, как свод высоко-округленный,
Вы – шатер далеко протянувшейся мглы;
На пушистых концах пряди с прядью сплетенной
Жадно пьет, словно влагу, мой дух опьяненный
Запах муска, кокоса и жаркой смолы.

В эти косы тяжелые буду я вечно
Рассыпать бриллиантов сверкающий свет,
Чтоб, ответив на каждый порыв быстротечный,
Ты была как оазис в степи бесконечной,
Чтобы волны былого поили мой бред. [25]

XXIV. Тебя, как свод ночной, безумно я люблю…

Тебя, как свод ночной, безумно я люблю,
Тебя, великую молчальницу мою!
Ты – урна горести; ты сердце услаждаешь,
Когда насмешливо меня вдруг покидаешь,
И недоступнее мне кажется в тот миг
Бездонная лазурь, краса ночей моих!

Я как на приступ рвусь тогда к тебе, бессильный,
Ползу, как клуб червей, почуя труп могильный.
Как ты, холодная, желанна мне! Поверь, —
Неумолимая, как беспощадный зверь! [26]

XXV. Ты на постель свою весь мир бы привлекла…

Ты на постель свою весь мир бы привлекла,
О, женщина, о, тварь, как ты от скуки зла!
Чтоб зубы упражнять и в деле быть искусной —
Съедать по сердцу в день – таков девиз твой гнусный.
Зазывные глаза горят, как бар ночной,
Как факелы в руках у черни площадной,
В заемной прелести ища пути к победам,
Но им прямой закон их красоты неведом.

Бездушный инструмент, сосущий кровь вампир,
Ты исцеляешь нас, но как ты губишь мир!
Куда ты прячешь стыд, пытаясь в позах разных
Пред зеркалами скрыть ущерб в своих соблазнах
Как не бледнеешь ты перед размахом зла,
С каким, горда собой, на землю ты пришла,
Чтоб темный замысел могла вершить Природа
Тобою, женщина, позор людского рода, —
Тобой, животное! – над гением глумясь.
Величье низкое, божественная грязь! [27]

Кто изваял тебя из темноты ночной,
Какой туземный Фауст, исчадие саванны?
Ты пахнешь мускусом и табаком Гаванны,
Полуночи дитя, мой идол роковой.

Ни опиум, ни хмель соперничать с тобой
Не смеют, демон мой; ты – край обетованный,
Где горестных моих желаний караваны
К колодцам глаз твоих идут на водопой.

Но не прохлада в них – огонь, смола и сера.
О, полно жечь меня, жестокая Мегера!
Пойми, ведь я не Стикс, чтоб приказать: «Остынь!»,

Семижды заключив тебя в свои объятья!
Не Прозерпина я, чтоб испытать проклятье,
Сгорать с тобой дотла в аду твоих простынь! [29]

XXVII. В струении одежд мерцающих ее…

В струении одежд мерцающих ее,
В скольжении шагов – тугое колебанье
Танцующей змеи, когда факир свое
Священное над ней бормочет заклинанье.

Бесстрастию песков и бирюзы пустынь
Она сродни – что им и люди, и страданья?
Бесчувственней, чем зыбь, чем океанов синь,
Она плывет из рук, холодное созданье.

Блеск редкостных камней в разрезе этих глаз.
И в странном, неживом и баснословном мире,
Где сфинкс и серафим сливаются в эфире,

Где излучают свет сталь, золото, алмаз,
Горит сквозь тьму времен ненужною звездою
Бесплодной женщины величье ледяное. [30]

Твой вид беспечный и ленивый
Я созерцать люблю, когда
Твоих мерцаний переливы
Дрожат, как дальняя звезда.

Люблю кочующие волны
Благоухающих кудрей,
Что благовоний едких полны
И черной синевы морей.

Как челн, зарею окрыленный,
Вдруг распускает паруса,
Мой дух, мечтою умиленный,
Вдруг улетает в небеса.

И два бесчувственные глаза
Презрели радость и печаль,
Как два холодные алмаза,
Где слиты золото и сталь.

Свершая танец свой красивый,
Ты приняла, переняла
– змеи танцующей извивы
На тонком острие жезла.

Истомы ношею тяжелой
Твоя головка склонена —
То вдруг игривостью веселой
Напомнит мне игру слона.

Твой торс склоненный, удлиненный
Дрожит, как чуткая ладья,
Когда вдруг реи наклоненной
Коснется влажная струя.

И, как порой волна, вскипая,
Растет от таянья снегов,
Струится влага, проникая
Сквозь тесный ряд твоих зубов.

Мне снится: жадными губами
Вино богемское я пью,
Как небо, чистыми звездами
Осыпавшее грудь мою! [31]

Вы помните ли то, что видели мы летом?
Мой ангел, помните ли вы
Ту лошадь дохлую под ярким белым светом,
Среди рыжеющей травы?

Полуистлевшая, она, раскинув ноги,
Подобно девке площадной,
Бесстыдно, брюхом вверх лежала у дороги,
Зловонный выделяя гной.

И солнце эту гниль палило с небосвода,
Чтобы останки сжечь дотла,
Чтоб слитое в одном великая Природа
Разъединенным приняла.

И в небо щерились уже куски скелета,
Большим подобные цветам.
От смрада на лугу, в душистом зное лета,
Едва не стало дурно вам.

Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи
Над мерзкой грудою вились,
И черви ползали и копошились в брюхе,
Как черная густая слизь.

Все это двигалось, вздымалось и блестело,
Как будто, вдруг оживлено,
Росло и множилось чудовищное тело,
Дыханья смутного полно.

И этот мир струил таинственные звуки,
Как ветер, как бегущий вал,
Как будто сеятель, подъемля плавно руки,
Над нивой зерна развевал.

То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий,
Как первый очерк, как пятно,
Где взор художника провидит стан богини,
Готовый лечь на полотно.

Из-за куста на нас, худая, вся в коросте,
Косила сука злой зрачок,
И выжидала миг, чтоб отхватить от кости
И лакомый сожрать кусок.

Но вспомните: и вы, заразу источая,
Вы трупом ляжете гнилым,
Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая,
Вы, лучезарный серафим.

И вас, красавица, и вас коснется тленье,
И вы сгниете до костей,
Одетая в цветы под скорбные моленья,
Добыча гробовых гостей.

Скажите же червям, когда начнут, целуя,
Вас пожирать во тьме сырой,
Что тленной красоты – навеки сберегу я
И форму, и бессмертный строй. [32]

XXX. De Profundis Clamavi [33]

К Тебе, к Тебе одной взываю я из бездны,
В которую душа низринута моя…
Вокруг меня – тоски свинцовые края,
Безжизненна земля и небеса беззвездны.

Шесть месяцев в году здесь стынет солнца свет,
А шесть – кромешный мрак и ночи окаянство…
Как нож, обнажены полярные пространства:
– Хотя бы тень куста! Хотя бы волчий след!

Нет ничего страшней жестокости светила,
Что излучает лед. А эта ночь – могила,
Где Хаос погребен! Забыться бы теперь

Тупым, тяжелым сном – как спит в берлоге зверь…
Забыться и забыть и сбросить это бремя,
Покуда свой клубок разматывает время… [34]

В мою больную грудь она
Вошла, как острый нож, блистая,
Пуста, прекрасна и сильна,
Как демонов безумных стая.

Она в альков послушный свой
Мой бедный разум превратила;
Меня, как цепью роковой,
Сковала с ней слепая сила.

И как к игре игрок упорный
Иль горький пьяница к вину,
Как черви к падали тлетворной,
Я к ней, навек проклятой, льну.

Я стал молить: «Лишь ты мне можешь
Вернуть свободу, острый меч;
Ты, вероломный яд, поможешь
Мое бессилие пресечь!»

Но оба дружно: «Будь покоен! —
С презреньем отвечали мне. —
Ты сам свободы недостоин,
Ты раб по собственной вине!

Когда от страшного кумира
Мы разум твой освободим,
Ты жизнь в холодный труп вампира
Вдохнешь лобзанием своим!» [35]

XXXII. С еврейкой бешеной простертый на постели.

С еврейкой бешеной простертый на постели,
Как подле трупа труп, я в душной темноте
Проснулся, и к твоей печальной красоте
От этой – купленной – желанья полетели.

Я стал воображать – без умысла, без цели, —
Как взор твой строг и чист, как величава ты,
Как пахнут волосы, и терпкие мечты,
Казалось, оживить любовь мою хотели.

Я всю, от черных кос до благородных ног,
Тебя любить бы мог, обожествлять бы мог,
Все тело дивное обвить сетями ласки,
Когда бы ввечеру, в какой-то грустный час,
Невольная слеза нарушила хоть раз
Безжалостный покой великолепной маски. [36]

XXXIII. Посмертные угрызения

Когда затихнешь ты в безмолвии суровом,
Под черным мрамором, угрюмый ангел мой,
И яма темная, и тесный склеп сырой
Окажутся твоим поместьем и альковом,

И куртизанки грудь под каменным покровом
От вздохов и страстей найдет себе покой,
И уж не повлекут гадательной тропой
Тебя твои стопы вслед вожделеньям новым,

Поверенный моей негаснущей мечты,
Могила – ей одной дано понять поэта! —
Шепнет тебе в ночи: «Что выгадала ты,

Несовершенная, и чем теперь согрета,
Презрев все то, о чем тоскуют и в раю?»
И сожаленье – червь – вопьется в плоть твою. [37]

Мой котик, подойди, ложись ко мне на грудь,
Но когти убери сначала.
Хочу в глазах твоих красивых потонуть —
В агатах с отблеском металла.

Как я люблю тебя ласкать, когда, ко мне
Пушистой привалясь щекою,
Ты, электрический зверек мой, в тишине
Мурлычешь под моей рукою.

Ты как моя жена. Ее упорный взгляд —
Похож на твой, мой добрый котик:
Холодный, пристальный, пронзающий, как дротик.

И соблазнительный, опасный аромат
Исходит, как дурман, ни с чем другим не схожий,
От смуглой и блестящей кожи. [38]

Бойцы сошлись на бой, и их мечи вокруг
Кропят горячий пот и брызжут красной кровью.
Те игры страшные, тот медный звон и стук —
Стенанья юности, растерзанной любовью!

В бою раздроблены неверные клинки,
Но острый ряд зубов бойцам заменит шпаги:
Сердца, что позднею любовью глубоки,
Не ведают границ безумья и отваги!

И вот в убежище тигрят, в глухой овраг
Скатился в бешенстве врага сдавивший враг,
Кустарник багряня кровавыми струями!

Та пропасть – черный ад, наполненный друзьями;
С тобой, проклятая, мы скатимся туда,
Чтоб наша ненависть осталась навсегда! [40]

Мать воспоминаний, нежная из нежных,
Все мои восторги! Весь призыв мечты!
Ты воспомнишь чары ласк и снов безбрежных,
Прелесть вечеров и кроткой темноты.
Мать воспоминаний, нежная из нежных!

Вечера при свете угля золотого,
Вечер на балконе, розоватый дым.
Нежность этой груди! Существа родного!
Незабвенность слов, чей смысл неистребим,
В вечера при свете угля золотого!

Как красиво солнце вечером согретым!
Как глубоко небо! В сердце сколько струн!
О, царица нежных, озаренный светом,
Кровь твою вдыхал я, весь с тобой и юн.
Как красиво солнце вечером согретым!

Ночь вокруг сгущалась дымною стеною,
Я во тьме твои угадывал зрачки,
Пил твое дыханье, ты владела мною!
Ног твоих касался братскостью руки.
Ночь вокруг сгущалась дымною стеною.

Знаю я искусство вызвать миг счастливый,
Прошлое я вижу возле ног твоих.
Где ж искать я буду неги горделивой,
Как не в этом теле, в чарах ласк твоих?
Знаю я искусство вызвать миг счастливый.

Эти благовонья, клятвы, поцелуи,
Суждено ль им встать из бездн, запретных нам,
Как восходят солнца, скрывшись на ночь в струи,
Ликом освеженным вновь светить морям?
– Эти благовонья, клятвы, поцелуи! [41]

Смотри, диск солнечный задернут мраком крепа;
Окутайся во мглу и ты, моя Луна,
Курясь в небытии, безмолвна и мрачна,
И погрузи свой лик в бездонный сумрак склепа.

Зову одну тебя, тебя люблю я слепо!
Ты, как ущербная звезда, полувидна;
Твои лучи влечет Безумия страна;
Долой ножны, кинжал сверкающий свирепо!

Скорей, о пламя люстр, зажги свои зрачки!
Свои желания зажги, о взор упорный!
Всегда желанна ты во мгле моей тоски;

Ты – розовый рассвет, ты – Ночи сумрак черный;
Все тело в трепете, всю душу полнит гул, —
Я вопию к тебе, мой бог, мой Вельзевул! [42]

Велением судьбы я ввергнут в мрачный склеп,
Окутан сумраком таинственно-печальным;
Здесь Ночь предстала мне владыкой изначальным;
Здесь, розовых лучей лишенный, я ослеп.

На вечном сумраке мечты живописуя,
Коварным Господом я присужден к тоске;
Здесь сердце я сварю, как повар, в кипятке
И сам в груди своей его потом пожру я!

Вот, вспыхнув, ширится, колышется, растет,
Ленивой грацией приковывая око,
Великолепное видение Востока;

Вот протянулось ввысь и замерло – и вот
Я узнаю Ее померкшими очами:
Ее, то темную, то полную лучами. [43]

Читатель, знал ли ты, как сладостно душе,
Себя медлительно, блаженно опьяняя,
Пить ладан, что висит, свод церкви наполняя,
Иль едким мускусом пропахшее саше?

Тогда минувшего иссякнувший поток
Опять наполнится с магическою силой,
Как будто ты сорвал на нежном теле милой
Воспоминания изысканный цветок!

Саше пахучее, кадильница алькова,
Ее густых кудрей тяжелое руно
Льет волны диких грез и запаха лесного;

В одеждах бархатных, где все еще полно
Дыханья юности невинного, святого,
Я запах меха пью, пьянящий, как вино.

Как рамка лучшую картину облекает
Необъяснимою, волшебной красотой,
И, отделив ее таинственной чертой
От всей Природы, к ней вниманье привлекает,

Так с красотой ее изысканной слиты
Металл и блеск огней и кресел позолота:
К ее сиянью все спешит прибавить что-то,
Все служит рамкою волшебной красоты.

И вот ей кажется, что все вокруг немеет
От обожания, и торс роскошный свой
Она в лобзаниях тугих шелков лелеет,

Сверкая зябкою и чуткой наготой;
Она вся грации исполнена красивой
И обезьянкою мне кажется игривой.

Увы, Болезнь и Смерть все в пепел превратили;
Огонь, согревший нам сердца на миг, угас;
И нега знойная твоих огромных глаз
И влага пышных губ вдруг стала горстью пыли.

Останки скудные увидела душа;
Где вы, пьянящие, всесильные лобзанья,
Восторгов краткие и яркие блистанья.
О, смутен контур твой, как три карандаша.

Но в одиночестве и он, как я, умрет —
И Время, злой старик, день ото дня упорно
Крылом чудовищным его следы сотрет…

Убийца дней моих, палач мечтаний черный,
Из вечной памяти досель ты не исторг
Ее – души моей и гордость и восторг!

XXXIX. Тебе мои стихи! когда поэта имя.

Тебе мои стихи! когда поэта имя,
Как легкая ладья, что гонит Аквилон,
Причалит к берегам неведомых времен
И мозг людей зажжет виденьями своими —

Пусть память о тебе назойливо гремит,
Путь мучит, как тимпан, чарует, как преданье,
Сплетется с рифмами в мистическом слиянье,
Как только с петлей труп бывает братски слит!

Ты, бездной адскою, ты, небом проклятая,
В одной моей душе нашла себе ответ!
Ты тень мгновенная, чей контур гаснет тая.

Глумясь над смертными, ты попираешь свет
И взором яшмовым и легкою стопою,
Гигантским ангелом воздвигшись над толпою! [44]

«Откуда скорбь твоя? зачем ее волна
Взбегает по скале, чернеющей отвесно?»
– Тоской, доступной всем, загадкой, всем известной,
Исполнена душа, где жатва свершена.

Сдержи свой смех, равно всем милый и понятный,
Как правда горькая, что жизнь – лишь бездна зла;
Пусть смолкнет, милая, твой голос, сердцу внятный,
Чтоб на уста печать безмолвия легла.

Ты знаешь ли, дитя, чье сердце полно света
И чьи улыбчивы невинные уста, —
Что Смерть хитрей, чем Жизнь, плетет свои тенета?

Но пусть мой дух пьянит и ложная мечта!
И пусть утонет взор в твоих очах лучистых,
Вкушая долгий сон во мгле ресниц тенистых. [46]

Сам Демон в комнате высокой
Сегодня посетил меня;
Он вопрошал мой дух, жестоко
К ошибкам разум мой клоня:

«В своих желаниях упорных
Из всех ее живых красот,
И бледно-розовых, и черных,
Скажи, что вкус твой предпочтет?»

«Уйди!» – нечистому сказала Моя
влюбленная душа. – В ней все —
диктам, она мне стала
Вся безраздельно хороша!

В ней все мне сердце умиляет,
Не знаю «что», не знаю «как»;
Она, как утро, ослепляет
И утоляет дух, как мрак.

В ней перепутана так сложно
Красот изысканная нить,
Ее гармоний невозможно
В ряды аккордов разрешить.

Душа исполнена влиянья
Таинственных метаморфоз:
В ней стало музыкой дыханье,
А голос – ароматом роз!» [47]

XLII.Что можешь ты сказать, мой дух всегда ненастный,

Душа поблекшая, что можешь ты сказать
Ей, полной благости, ей, щедрой, ей прекрасной?
Один небесный взор – и ты цветешь опять.

Напевом гордости да будет та хвалима,
Чьи очи строгие нежнее всех очей,
Чья плоть – безгрешное дыханье херувима,
Чей взор меня облек в одежду из лучей!

Всегда: во тьме ночной, холодной и унылой,
На людной улице, при ярком свете дня,
Передо мной скользит, дрожит твой облик милый,

Как факел, сотканный из чистого огня:
– Предайся Красоте душой, в меня влюбленной;
Я буду Музою твоею и Мадонной! [48]

Два брата неземных, два чудотворных глаза
Всегда передо мной. Искусный серафим
Их сплавил из огня, магнита и алмаза,
Чтоб, видя свет во тьме, я следовал за ним.

Два факела живых! Из их повиновенья,
Раб этих нежных слуг, теперь не выйдешь ты…
Минуя западни и камни преткновенья,
Они тебя ведут дорогой Красоты.

Их свет неугасим, хотя едва мерцают,
Как в солнечных лучах, лампады в алтаре,
Но те вещают скорбь, а эти прославляют

Не Смерть во тьме ночной – Рожденье на заре
Так пусть же никогда не гаснет ваша сила,
Восход моей души зажегшие светила! [49]

Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?
Тоска, унынье, стыд терзали вашу грудь?
И ночью бледный страх… хоть раз когда-нибудь
Сжимал ли сердце вам в тисках холодной стали?
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?

Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?
С отравой жгучих слез и яростью без сил?
К вам приводила ночь немая из могил
Месть, эту черную назойливую гостью?
Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?

Вас, ангел свежести, томила лихорадка?
Вам летним вечером, на солнце у больниц,
В глаза бросались ли те пятна желтых лиц,
Где синих губ дрожит мучительная складка?
Вас, ангел свежести, томила лихорадка?

Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам?
Угрозы старости уж леденили вас?
Там в нежной глубине влюбленно-синих глаз
Вы не читали снисхождения к сединам
Вы, ангел прелести, теряли счет морщинами?

О, ангел счастия, и радости, и света!
Бальзама нежных ласк и пламени ланит
Я не прошу у вас, как зябнущий Давид…
Но, если можете, молитесь за поэта
Вы, ангел счастия, и радости, и света! [50]

Один лишь только раз вы мраморной рукою
О руку оперлись мою.
Я в недрах памяти, мой добрый друг, с тоскою
Миг этой близости таю.

Все спало. Как медаль, на куполе высоком
Блестела серебром луна.
На смолкнувший Париж торжественным потоком
Лилась ночная тишина.

Лишь робко крадучись иль прячась под ворота,
Не спали кошки в этот час,
Или доверчиво, как тень, как близкий кто-то,
Иная провожала нас.

И дружба расцвела меж нами в свете лунном, —
Но вдруг, в сияющей ночи,
У вас, красавица, у лиры той, чьим струнам
Сродни лишь яркие лучи,

У светлой, радостной, как праздничные трубы,
Все веселящие вокруг,
Улыбкой жалобной скривились, дрогнув, губы,
И тихий стон, слетевший вдруг,

Был как запуганный, заброшенный, забытый
Ребенок хилый и больной,
От глаз насмешливых в сыром подвале скрытый
Отцом и матерью родной.

И, словно пленный дух, та злая нота пела,
Что этот мир неисправим,
Что всюду эгоизм и нет ему предела,
Он только изменяет грим.

Что быть красавицей – нелегкая задача,
Привычка, пошлая, как труд
Танцорок в кабаре, где, злость и скуку пряча,
Они гостям улыбку шлют,

Что красоту, любовь – все в мире смерть уносит,
Что сердце – временный оплот.
Все чувства, все мечты Забвенье в сумку бросит
И жадной Вечности вернет.

Как ясно помню я и той луны сиянье,
И город в призрачной тиши,
И то чуть слышное, но страшное признанье,
Ночную исповедь души. [51]

Лишь глянет лик зари и розовый и белый
И строгий Идеал, как грустный, чистый сон,
Войдет к толпе людей, в разврате закоснелой, —
В скоте пресыщенном вдруг Ангел пробужден.

И души падшие, чья скорбь благословенна,
Опять приближены к далеким небесам,
Лазурной бездною увлечены мгновенно;
Не так ли, чистая Богиня, сходит к нам

В тот час, когда вокруг чадят останки оргий,
Твой образ, сотканный из розовых лучей?
Глаза расширены в молитвенном восторге;

Как Солнца светлый лик мрачит огни свечей,
Так ты, моя душа, свергая облик бледный,
Вдруг блещешь вновь, как свет бессмертный, всепобедный. [52]

Уж вечер. Все цветущие растенья,
Как дым кадил, роняют аромат;
За звуком звук по воздуху летят;
Печальный вальс и томное круженье!

Как дым кадил, струится аромат;
И стонет скрипка, как душа в мученье;
Печальный вальс и томное круженье!
И небеса, как алтари, горят.

источник

Бодлер прожил жизнь тяжелую, беспорядочную и нелепую. Впрочем, как почти все французские поэты той поры, ныне считающиеся классиками мировой литературы…

Временами хандра заедает матросов,

И они ради праздной забавы тогда

Ловят птиц Океана, больших альбатросов,

Провожающих в бурной дороге суда.

Грубо кинут на палубу, жертва насилья,

Опозоренный царь высоты голубой,

Опустив исполинские белые крылья,

Он, как весла, их тяжко влачит за собой.

Лишь недавно прекрасный, взвивавшийся к тучам,

Стал таким он бессильным, нелепым, смешным!

Тот дымит ему в клюв табачищем вонючим,

Тот, глумясь, ковыляет вприпрыжку за ним.

Так, поэт, ты паришь под грозой, в урагане,

Недоступный для стрел, непокорный судьбе,

Но ходить по земле среди свиста и брани

Исполинские крылья мешают тебе.

Рубенс, море забвенья, бродилище плоти,

Лени сад, где в безлюбых сплетениях тел,

Как воде в половодье, как бурям в полете,

Буйству жизни никем не поставлен предел.

Леонардо да Винчи, в бескрайности зыбкой

Морок тусклых зеркал, где, сквозь дымку видны,

Серафимы загадочной манят улыбкой

В царство сосен, во льды небывалой страны.

Рембрандт, скорбная, полная стонов больница,

Черный крест, почернелые стены и свод,

И внезапным лучом освещенные лица

Тех, кто молится Небу среди нечистот.

Микеланджело, мир грандиозных видений,

Где с Гераклами в вихре смешались Христы,

Где, восстав из могил, исполинские тени

Простирают сведенные мукой персты.

Похоть фавна и ярость кулачного боя, —

Ты, великое сердце на том рубеже,

Где и в грубом есть образ высокого строя, —

Царь галерников, грустный и желчный Пюже.

Невозвратный мираж пасторального рая,

Карнавал, где раздумий не знает никто,

Где сердца, словно бабочки, вьются, сгорая, —

В блеск безумного бала влюбленный Ватто.

Гойя — дьявольский шабаш, где мерзкие хари

Чей-то выкидыш варят, блудят старики,

Молодятся старухи, и в пьяном угаре

Голой девочке бес надевает чулки.

Крови озеро в сумраке чащи зеленой,

Милый ангелам падшим безрадостный дол, —

Странный мир, где Делакруа исступленный

Звуки Вебера в музыке красок нашел.

Эти вопли титанов, их боль, их усилья,

Богохульства, проклятья, восторги, мольбы —

Дивный опиум духа, дарящий нам крылья,

Перекличка сердец в лабиринтах судьбы.

То пароль, повторяемый цепью дозорных,

То приказ по шеренгам безвестных бойцов,

То сигнальные вспышки на крепостях горных,

Маяки для застигнутых бурей пловцов.

И свидетельства, Боже, нет высшего в мире,

Что достоинство смертного мы отстоим,

Чем прибой, что в веках нарастает все шире,

Разбиваясь об Вечность пред ликом Твоим.

Нет, ни красотками с зализанных картинок —
Столетья пошлого разлитый всюду яд! —
Ни ножкой, втиснутой в шнурованный ботинок,
Ни ручкой с веером меня не соблазнят.

Пускай восторженно поет свои хлорозы,
Больничной красотой прельщаясь, Гаварни —
Противны мне его чахоточные розы;
Мой красный идеал никак им не сродни!

Нет, сердцу моему, повисшему над бездной,
Лишь, леди Макбет, вы близки душой железной,
Вы, воплощенная Эсхилова мечта,

Да ты, о Ночь, пленить еще способна взор мой,
Дочь Микеланджело, обязанная формой
Титанам, лишь тобой насытившим уста!

Ты на постель свою весь мир бы привлекла,
О, женщина, о, тварь, как ты от скуки зла!
Чтоб зубы упражнять и в деле быть искусной —
Съедать по сердцу в день — таков девиз твой гнусный.

Зазывные глаза горят, как бар ночной,
Как факелы в руках у черни площадной,
В заемной прелести ища пути к победам,
Но им прямой закон их красоты неведом.

Бездушный инструмент, сосущий кровь вампир,
Ты исцеляешь нас, но как ты губишь мир!
Куда ты прячешь стыд, пытаясь в позах разных
Пред зеркалами скрыть ущерб в своих соблазнах
Как не бледнеешь ты перед размахом зла,
С каким, горда собой, на землю ты пришла,
Чтоб темный замысел могла вершить Природа
Тобою, женщина, позор людского рода, —
Тобой, животное! — над гением глумясь.
Величье низкое, божественная грязь!

Бойцы сошлись на бой, и их мечи вокруг
Кропят горячий пот и брызжут красной кровью.
Те игры страшные, тот медный звон и стук —
Стенанья юности, растерзанной любовью!

В бою раздроблены неверные клинки,
Но острый ряд зубов бойцам заменит шпаги:
Сердца, что позднею любовью глубоки,
Не ведают границ безумья и отваги!

И вот в убежище тигрят, в глухой овраг
Скатился в бешенстве врага сдавивший враг,
Кустарник багряня кровавыми струями!

Та пропасть — черный ад, наполненный друзьями;
С тобой, проклятая, мы скатимся туда,
Чтоб наша ненависть осталась навсегда!

Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?
Тоска, унынье, стыд терзали вашу грудь?
И ночью бледный страх… хоть раз когда-нибудь
Сжимал ли сердце вам в тисках холодной стали?
Вы, ангел радости, когда-нибудь страдали?

Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?
С отравой жгучих слез и яростью без сил?
К вам приводила ночь немая из могил
Месть, эту черную назойливую гостью?
Вы, ангел кротости, знакомы с тайной злостью?

Вас, ангел свежести, томила лихорадка?
Вам летним вечером, на солнце у больниц,
В глаза бросались ли те пятна желтых лиц,
Где синих губ дрожит мучительная складка?
Вас, ангел свежести, томила лихорадка?

Вы, ангел прелести, теряли счет морщинам?
Угрозы старости уж леденили вас?
Там в нежной глубине влюбленно-синих глаз
Вы не читали снисхождения к сединам
Вы, ангел прелести, теряли счет морщинами?

О, ангел счастия, и радости, и света!
Бальзама нежных ласк и пламени ланит
Я не прошу у вас, как зябнущий Давид…
Но, если можете, молитесь за поэта
Вы, ангел счастия, и радости, и света!

На оголенный лоб чудовища-скелета
Корона страшная, как в карнавал, надета;
На остове-коне он мчится, горяча
Коня свирепого без шпор и без бича,
Растет, весь бешеной обрызганный слюною,
Апокалипсиса виденьем предо мною;
Вот он проносится в пространствах без конца;
Безбрежность попрана пятою мертвеца,
И молнией меча скелет грозит сердито
Толпам, поверженным у конского копыта;
Как принц, обшаривший чертог со всех сторон,
Скача по кладбищу, несется мимо он;
А вкруг — безбрежные и сумрачные своды,
Где спят все древние, все новые народы.

Я вырою себе глубокий, черный ров,
Чтоб в недра тучные и полные улиток
Упасть, на дне стихий найти последний кров
И кости простереть, изнывшие от пыток.

Я ни одной слезы у мира не просил,
Я проклял кладбища, отвергнул завещанья;
И сам я воронов на тризну пригласил,
Чтоб остров смрадный им предать на растерзанье.

О вы, безглазые, безухие друзья,
О черви! к вам пришел мертвец веселый, я;
О вы, философы, сыны земного тленья!

Ползите ж сквозь меня без муки сожаленья;
Иль пытки новые возможны для того,
Кто — труп меж трупами, в ком все давно мертво?

источник

Когда б измена красу губила,
Моя Барина, когда бы трогать
То зубы тушью она любила,
То гладкий ноготь,

Тебе б я верил, но ты божбою
Коварной, дева, неуязвима,
Лишь ярче блещешь, и за тобою
Хвостом пол-Рима.

Недаром клятвой ты поносила
Родимой пепел, и хор безгласный
Светил, и вышних, над кем невластна
Аида сила…

Расцвел улыбкой Киприды пламень
И нимф наивность, и уж не хмуро
Глядит на алый точильный камень
Лицо Амура.

Тебе, Барина, рабов мы ростим,
Но не редеет и старых стая,
Себя лишь тешат, пред новым гостем
Мораль читая.

То мать за сына, то дед за траты
Клянут Барину, а девам сна нет,
Что их утеху на ароматы
Барины манит…

Астерия плачет даром:
Чуть немножко потеплеет
Из Вифинии с товаром
Гига море прилелеет…

Амалфеи жертва бурной,
В Орик Нотом уловленный,
Ночи он проводит дурно,
И озябший и влюбленный.

Пламя страсти — пламя злое,
А хозяйский раб испытан:
Как горит по гостю Хлоя,
Искушая, все твердит он.

Мол, коварных мало ль жен-то
Вроде той, что без запрета
Погубить Беллерофонта
Научила мужа Прета,

Той ли, чьи презревши ласки,
Был Пелей на шаг от смерти.
Верьте сказкам иль не верьте,
Все ж на грех наводят сказки…

Но не Гига… Гиг крепится:
Скал Икара он тупее…
Лишь тебе бы не влюбиться
По соседству, в Энипея,

Кто коня на луговине
Так уздою покоряет?
В желтом Тибре кто картинней
И смелей его ныряет?

Но от плачущей свирели
Все ж замкнись, как ночь настанет.
Только б очи не смотрели,
Побранит, да не достанет…

Давно ль бойца страшились жены
И славил девы нежный стон.
И вот уж он, мой заслуженный,
С любовной снастью барбитон.

О левый бок Рожденной в пене
Сложите, отроки, скорей
И факел мой, разивший тени,
И лом, и лук — грозу дверей!

Но ты, о радость Кипра, ты,
В бесснежном славима Мемфисе,
Хоть раз стрекалом с высоты
До Хлои дерзостной коснися.

Над высью горной
Тишь.
В листве, уж черной,
Не ощутишь
Ни дуновенья.
В чаще затих полет…
О, подожди. Мгновенье
Тишь и тебя… возьмет.

В дальнем закоулке
Дед стоит седой
И шарманку вертит
Дряхлою рукой.

По снегу да босый
Еле бродит дед,
На его тарелке
Ни копейки нет.

Мимо идут люди,
Слушать не хотят
Только псы лихие
Деда теребят.

Уж давно о счастье
Дед не ворожит,
Старую шарманку
Знай себе крутит…

Эй, старик! Не легче ль
Вместе нам терпеть…
Ты верти шарманку,
А я буду петь…

Я все простил: простить достало сил,
Ты больше не моя, но я простил.

Он для других, алмазный этот свет,
В твоей душе ни точки светлой нет.

Не возражай! Я был с тобой во сне;
Там ночь росла в сердечной глубине,

И жадный змей все к сердцу припадал…
Ты мучишься… я знаю… я видал…

Мне снилась царевна в затишье лесном,
Безмолвная ночь расстилалась;
И влажным, и бледным царевна лицом
Так нежно ко мне прижималась.

— «Пускай не боится твой старый отец:
О троне его не мечтаю,
Не нужен мне царский алмазный венец;
Тебя я люблю и желаю».

— «Твоей мне не быть: я бессильная тень,
С тоской мне она говорила,
Для ласки минутной, лишь скроется день,
Меня выпускает могила».

О страсти беседует чинно
За чаем — их целый синклит:
Эстетиком — каждый мужчина,
И ангелом дама глядит…

Советник скелетоподобный
Душою парит в облаках,
Смешок у советницы злобной
Прикрылся сочувственным «ах!»

Сам пастор мирится с любовью,
Не грубой, конечно, «затем,
Что вредны порывы здоровью»,
Девица лепечет: «Но чем?»

«Для женщины чувство-святыня.
Хотите вы чаю, барон?»
Мечтательно смотрит графиня
На белый баронский пластрон…

Досадно, малютке при этом
Моей говорить не пришлось:
Она изучала с поэтом
Довольно подробно вопрос…

Ночь, и давно спит закоулок:
Вот ее дом — никаких перемен,

источник