В конце лета отец оповестил башкир, живших на Каралыке, Камелике и даже на Иргизе, а также жителей ближайших русских сел, что 6 августа в его имении будут устроены скачки на пятьдесят верст. Призами были: бычок, ружье, часы, башкирский халат и еще что-то. Народу собралось много. Степь оживилась. На ней, как большие грибы, выросли серые войлочные кибитки башкир, стояли рыдваны и плетушки с поднятыми кверху оглоблями, паслись лошади, горели костры и сновали конные и пешие башкирцы. Отец дал башкирцам на съедение жирного хромого жеребенка и несколько баранов; кумыс лился рекой, и башкирцы веселились, как дети, играли на курае и на горле, пели свои песни, плясали и болтали без умолку.
Перед скачками отец предложил желающим бороться и тянуться на палке. Начали состязание я и мой сверстник, сын соседнего арендатора, Тимрот. Он меня поборол, что меня жестоко огорчило. На палке тянутся так: борющиеся садятся друг против друга, смыкаются подошвами, берутся оба руками за палку и стараются поднять друг друга. Отец всех перетянул, кроме толстого землянского старшины; он не мог его поднять просто потому, что старшина весил не менее десяти пудов.
На ровном месте, в степи, глубокой вспашкой была намечена окружность в пять верст; эту окружность надо было обскакать десять раз. Скакали тридцать две лошади, между ними одна наша лошадь, четыре или пять лошадей русских крестьян, остальные башкирские лошади. Жокеями были мальчики-подростки, различавшиеся по разноцветным платкам, которыми были обмотаны их головы.
Организация скачек была не совсем удачна. Когда лошади были уже пущены, отец перевел место финиша на довольно большое расстояние от старта (для того чтобы расстояние равнялось точно пятидесяти верстам), а это сбило расчет скачущих. Затем верховые башкиры, не участвовавшие в скачках, метались по кругу, поощряя своих скакунов и сбивая прочих. Только четыре лошади доскакали, остальные сошли с круга. Первый приз взяла башкирская лошадь, проскакавшая пятьдесят верст в час тридцать девять минут, второй приз — наша лошадь, следующие призы взяли опять башкирские лошади, и только один какой-то приз достался лошади русского. Русские были недовольны и говорили, что башкирцы сбили их лошадей Но в общем скачки доставили всем большое удовольствие.
В самарском имении, по замыслу моего отца, должен был быть большой конский завод. От слияния культурных кровей английских и русских рысистых со степными — башкирскими, киргизскими и калмыцкими — должны были произойти крепкие, выносливые лошади, особенно годные для кавалерии. Условия для такого завода в самарской степи были вполне благоприятны. Степное сено с почти девственной почвы было питательно, как овес, пастбищ было достаточно. Во исполнение этого Замысла отец купил несколько прекрасных породистых жеребцов и большое число степных кобыл.
Однажды, вечером, в конце лета, конюхи, пасшие лошадей, спешно прискакали домой на хутор с известием, что киргизы напали на пасшихся лошадей, отбили от табуна лошадей сорок и угнали их. Прием киргизов-конокрадов состоял в том, что они украденных лошадей гнали прямо за Урал — почти 200 верст, не заботясь о том, что некоторые лошади не выдержат и падут; а за Уралом найти украденных лошадей было уже невозможно. На хуторе поднялась тревога. Снарядили погоню на оставшихся лошадях. Поскакали русские конюхи и башкирец Лутай, милейший первобытный человек и отчаянная башка, бывший во время угона лошадей не при табуне, а дома. Киргизов нагнали, Лутай бесстрашно, с диким гиканьем, налетел на них; произошла драка нагайками, причем Лутая больно побили, но киргизы лошадей бросили и ускакали.
Урожай пшеницы в этом году был довольно хорош Во время уборки жнецы жили в степи по неделям. Степь оживилась; на жнивьях — палатки, рыдваны, лошади, котелки над кострами.
Некоторые жнецы приезжали издалека. Один пожилой татарин пришел на жнитво пешком из Казанской губернии, за тысячу верст, вместе со своей старообразной женой, криворотой девочкой лет восьми и младенцем, кбторого они с женой везли всю тысячу верст в маленькой тележке. Моя мать приняла участие в этой семье и давала им кое-какие харчи. Девочке она как-то дала сдобную лепешку, и это ей так понравилось, что, встречая мою мать, она каждый раз говорила: «Тотка, лепошка давай мине».
В то время сторожем при хуторе был другой, старый, оборванный, грязный и добродушный татарин Бабай. По вечерам он пел свои татарские песни и колотил палкой по старому ведру. Он иногда приходил к Мухамедшаху Романычу, скромно останавливался у двери его кибитки, молился, как полагается мусульманину, закрывши лицо руками, и почтительно здоровался. Мухамедшах говорил ему «утр» (садись) и угощал кумысом. Мой отец, заметив это, сказал: «Вот как закон гостеприимства строго соблюдается у мусульман! Мухамедшах, сравнительно аристократ, сажает и угощает нищего Бабая. Мы, христиане, так нищих не принимаем».
22 августа мы вернулись в Ясную Поляну.
Моя мать тяжело переносила свою беременность и все болела. У нее было нечто вроде лихорадки, а осенью все мы, дети, заболели коклюшем в довольно сильной степени, и она вместе с нами.
От этого времени у меня остался в памяти следую щий странный случай. Отец перед сном обыкновенно раздевался и умывался в комнате под залой, бывшей его кабинетом, после чего в халате шел наверх в спальню, общую с матерью. Я и брат Илья в то время спали в комнате, находящейся между буфетом и комнатой со сводами. Однажды осенью я проснулся около двенадцати часов ночи от отчаянного крика моего отца: «Соня, Соня!» Я выглянул из двери. В передней было совсем темно. Он повторил свой крик. Я вышел в переднюю и услышал, как моя мать быстро прибежала к лестнице со свечой в руке.
Сильно взволнованным голосом она спросила: «Что с тобой, Левочка!»
Он ответил: «Ничего, я заблудился».
Тогда у матери сделался сильный припадок коклюшного кашля, с задыханьем и завываньем, и она долго не могла прийти в себя. Оказалось, что у отца не было спичек, и он, переходя из своего кабинета наверх, заблудился в передней. Этот случай я не могу объяснить иначе, как болезненным припадком. По-видимому, у него в эту ночь повторилось то ужасное настроение, которое он называл «арзамасской тоской».
Вскоре после этого моя мать совсем слегла. Добросовестный, но бездарный доктор Кнерцер, приезжавший из Тулы, находил у нее лихорадку, так как у нее температура ежедневно повышалась, и пичкал ее хинином, от чего не было никакой пользы. Тогда отец написал письмо доктору Захарьину с просьбой или приехать, или прислать из Москвы хорошего врача. Захарьин прислал своего ассистента Чиркова. Диагноз Кнерцера оказался неверным: Чирков определил воспаление брюшины, прописал соответственное лечение, и состояние моей матери немедленно улучшилось. Но вследстие своей болезни она 30 октября преждевременно родила девочку Варю, жившую всего один час.
22 декабря умерла, семидесяти семи лет, Пелагея Ильинична Юшкова, тетка отца, жившая внизу в пристройке. Причиной ее смерти был ушиб от падения, когда она перевешивала что-то в своей комнате. Она тяжело умирала и говорила моей матери: «Je suis sibien chez vous; je ne voudrais pas mourir» 1 .
Больше всех ее смертью был огорчен мой отец. В марте 1876 года он писал А. А. Толстой: «Странно сказать, но эта смерть старухи 80-ти лет подействовала на меня так, как никакая смерть не действовала. Мне ее жалко потерять, жалко это последнее воспоминание о прошедшем поколении моего отца, матери, жалко было ее страданий, но в этой смерти было другое, чего не могу вам описать и расскажу когда-нибудь. Но часу не проходит, чтобы я не думал о ней. Хорошо вам, верующим, а нам труднее».
Начиная с этой осени, в Ясную Поляну стал приезжать раз в неделю учитель музыки Александр Григорьевич Мичурин, дававший уроки игры на фортепиано мне, Тане и Илье. Мичурин был сын крепостного музыканта, почти самоучкой научившийся играть на фортепиано и на скрипке. Сам он играл топорно, слишком метрично, но он любил музыку и был добросовестным учителем. Человек он был желчный, и хотя я учился музыке охотно, его раздражительность иногда приводила меня в какое-то отупение. Когда я ошибался, он отдергивал мою руку от клавиш и говорил: «Начинайте сначала». Когда я опять ошибался, он говорил: сЧто вы тусклыми глазами бродите по клавишам, играйте сначала». Я терялся и путался, а он прекращал урок и задавал работу на неделю, а в продолжение недели я играл без руководства неправильно и не только заданное, но и многое другое.
В продолжение учебного сезона 1875/76 года отец по вечерам читал нам путешествие Жюля Верна «80 дней вокруг света». Книга, по которой он читал, не была иллюстрирована, и он сам чертил к ней иллюстрации, приводившие нас в восторг. Рисовал он довольно плохо, но у него бывали характерные штрихи. Мы очень любили эти рисунки отца и с нетерпением ждали следующего вечера. Вопрос — выиграет ли мистер Фогг свое пари, или нет — сильно нас интриговал.
1 «Мне так хорошо у вас; мне не хочется умирать» (франц.).
Зимой 1875/76 года отец продолжал писать «Анну Каренину», довольно много играл на фортепиано и хлопотал об устройстве учительской семинарии — университета в лаптях; к сожалению, его своеобразный план учительской семинарии не осуществился. Он предполагал подготовлять сельских учителей из местных крестьян Такие учителя, живя дома, в своем селе, и продолжая вести крестьянское хозяйство, удовольствовались бы небольшим вознаграждением и не стремились бы при первой возможности переменить свое место учителя на более выгодное занятие.
Учился я довольно прилежно по-латыни, по-гречески и по-французски с m. Rey, по русскому языку, истории и географии — с матерью, по математике — с отцом. Отец захотел проверить мои познания и просил директора тульской гимназии Новоселова допустить меня до пробного письменного экзамена из третьего в четвертый класс по пяти предметам. Незадолго до экзамена Новоселов приезжал в Ясную Поляну и немножко позондировал мои познания. Между прочим он предложил мне перевести на латынь фразу: «Все ношу с собой». (Omnia mecum porto). Я не сумел.
Экзамены в гимназии по русскому, математике( греческому и французскому я выдержал, но по-латыни получил двойку. Это были мои первые экзамены. С этого года я каждый год весной держал экзамены вместе с гимназистами тульской гимназии. Отец очень интересовался моими испытаниями. 12 мая он писал А. Фету: «У меня событие, занимающее очень меня теперь, это экзамены Сережи, которые начнутся 27-го». Для меня они были крупным событием, особенно потому, что здесь я в первый раз входил в товарищеские отношения со своими сверстниками. Я ценил эти отношения, но мне было неприятно, что мои товарищи относились ко мне несколько снисходительно, хотя и дружелюбно. Отец, боясь, что товарищи научат меня разврату, предупреждал меня, чтобы я ни с кем близко не сходился за исключением одного товарища, из хорошей семьи графа Дмитрия Татищева, с которым я и сблизился, но не надолго. Этот милый мальчик года через два после нашего знакомства погиб на станции Скуратове оступившись при выходе из вагона. Колесами отрезало ему обе ноги, после чего он вскоре умер. Позднее я сошелся о гимназистами Хитровым и Блекловым. Хитров играл на скрипке и страстно любил музыку. Впоследствии он был убежденным демократом, несмотря на то, что был сыном полицейского чиновника; он умер в молодых годах. Степан Блеклов был впоследствии радикалом и земским статистиком в Тверской губернии. Кроме этих товарищей, у меня в Туле был еще приятель, года на два старше меня, барон Антон Дельвиг, племянник поэта. С Дельвигами мы были знакомы семьями. Это была патриархальная, традиционно-православная, глубоко провинциальная, небогатая помещичья семья. У них было имение в Чернском уезде, в двух верстах от Покровского, имения моей тетки Марии Николаевны, через которую мы с ними и познакомились. Семья состояла из отца, Александра Антоновича — младшего брата поэта, добросовестного и уважаемого земского деятеля, его жены Хионии (или Фионии) Александровны, маленькой энергичной женщины, хорошей хозяйки и ревнивой матери двух некрасивых дочерей, Россы и Нади, моего приятеля Антона, прозванного в гимназии Туркой за его толщину, и трех его меньших братьев. Дельвиги бывали в Ясной Поляне, и мы у них в Туле. Мы с ними ставили домашние спектакли, играли в лапту и другие игры, но настоящей близости между нами не было: они казались нам мало интересными.
Начиная с лета 1876 года в Ясную Поляку стали опять каждое лето приезжать Кузминские и жить своим хозяйством во флигеле. Побывал летом Н. Н. Страхов и другие гости. Приезжала недавно вышедшая замуж моя двоюродная сестра Варя вместе со своим мужем Николаем Михайловичем Нагорновым и его братом Ипполитом. Ипполит Нагорнов был скрипач-виртуоз, малоизвестный в России, но имевший успех за границей, особенно в Италии. Его полнотонная, энергичная игра — одно из моих сильных музыкальных впечатлений. Мне тогда врезались в память мазурка и легенда Венявского, сонаты Моцарта, особенно прелестное адажио сонаты в Es-dur сонатины Шуберта, Вебера и «Крейцерова соната». Фортепианную партию в более легких пьесах играл отец, в более трудных, насколько я помню, тетя Маша или Мичурин. Как человек Ипполит Нагорнов не нравился моему отцу. Помню, как отец был недоволен, когда Ипполит Нагорнов после выпивки, едучи в линейке с другими охотниками застрелил среди деревни дворовую собаку, погнавшуюся за нашим сеттером. Хозяева собаки пришли жаловаться, когда Нагорнов уже уехал, и отцу пришлось за собаку заплатить. По характеру Ипполит Нагорнов подходил к типу Труха-чевского в повести отца «Крейцерова соната», и, вероятно, отец вспоминал о нем, когда писал свою повесть.
Кажется этим летом приезжали в Ясную Поляну Голохвастов Павел Дмитриевич и его жена Ольга Андреевна с их воспитанницей, бойкой девочкой семи или восьми лет — Арочкой; так Ольга Андреевна претенциозно переделала ее имя Варвара.
Павел Дмитриевич производил впечатление благовоспитанного, изящного, хорошо образованного человека. По своим взглядам он был близок к славянофилам и был известен, как знаток русских былин. Его статья о былинах в «Русском Вестнике» до сих пор не утратила своей ценности. Он красноречиво рассказывал о своем намерении соединить древние былины в одну поэму — нечто вроде Илиады или Одиссеи. Жаль, что он этого не исполнил.
Отец говорил про него: «Павел Дмитриевич не написал свою поэму, потому что израсходовался на рассказы о своем замысле».
Ольга Андреевна — внучка Карамзина — была круглой, полной дамой с выпуклыми черными глазами Она была самоуверенна, требовала поклонения себе и считала себя писательницей.
Она привезла с собой свою историческую драму, которой душила моего отца.
Голохвастовы считались у нас тяжелыми, хотя и интересными гостями: разговоры о былинах и чтение драмы не могли наполнить всего времени их пребывания; их приходилось «занимать».
3 сентября отец, взяв с собою своего племянника Николеньку Толстого, поехал в самарское имение, а оттуда в Оренбург для покупки лошадей. В Оренбурге он виделся с генерал-губернатором края, своим сослуживцем по Севастополю, Крыжановским и познакомился с очень богатым купцом Деевым, торговавшим с Туркестаном. Деев его почему-то возлюбив и подарил ему тигровую шкуру, которую по приезде в Ясную отец подарил сестре
Тане. Отец рассказывал про Деевых, что их предок разбогател тем, что продавал русских девушек в гаремы Средней Азии.
Охота, ученье и катанье на коньках — вот наши главные занятия в зиму 1876 — 1877 гг.
Нашими педагогами были: m. Rey, его сестра, которую осенью сменила молодая француженка m-lle Гаше, англичанка Анни Филиппе и вновь поступивший русский учитель Владимир Иванович Рождественский.
Кроме того, из Тулы приезжал учитель музыки Мичурин и учительница немецкого языка, а местный священник Василий Иванович давал нам уроки закона божия.
Весной 1877 года я должен был держать все шестнадцать письменных и устных экзаменов, которые держат гимназисты при переходе из четвертого в пятый класс, и меня усиленно готовили к этим экзаменам. С сентября ученье шло по недельному расписанию, составленному для нас троих, старших.
Мы учились от шести до восьми часов в день. Правда, нам делали поблажки: иногда осенью я и брат Илья уезжали на целый день на охоту, иногда прогулка после завтрака, особенно катанье на коньках или на скамейках, продолжалась дольше положенного времени. Но в общем расписание соблюдалось.
По вечерам отец иногда читал нам по-французски «Три мушкетера» Александра Дюма, пропуская неподходящие для детей места. Мы с жадностью слушали его
Осенью настроение моих родителей было довольно уныло. 15 сентября моя мать писала своей сестре:
«У нас сегодня снег закрыл всю землю и так мрачно, гадко стало тут жить. Я всеми силами рвусь вон, но вырвусь ли — не знаю . Меня Левочка очень постоянно во всем разочаровывает, ко всему охлаждает. Потому-то я, верно, и стала искать радости не в тех серьезных интересах, которыми жила прежде, а в раз-дых минутных пустых радостях, лишь бы сейчас, эти пять минут, мне было весело.
Левочка постоянно говорит, что все кончено для него, скоро умирать, ничто не радует, нечего больше ждать От жизни. Какие же могут быть мои радости помимо его?»
Как только пруды замерзли, я, Таня, Илья и Лева и наши педагоги — два учителя и две гувернантки — стали кататься на коньках. Иногда к нам присоединялись и наши родители, а также ребята с деревни. Мы перегоняли, ловили друг друга, прыгали через палки и скатывались с ледяной горки, построенной на пруду. Хохот и крик слышались с пруда. В начале ноября брат Лев чуть не утонул, провалившись в прорубь, затянутую тонким льдом. Его вытащили бабы, полоскавшие белье в соседней проруби,
Владимир Иванович Рождественский, учивший нас математике, русскому языку, истории и географии, физически сильный человек, добрый малый и хороший учитель, страдал запоем. Однажды он запил и один пошел кататься на коньках. Немного погодя мы также пошли на пруд. И вот мы увидели по его следам на снегу, как он писал «мыслете» и падал. А на пруду мы увидели его самого, сидящим на скамейке в удрученном состоянии. Кататься на коньках он очевидно уже не мог и при виде нас, шатаясь, пошел домой. С тех пор для нас, своих учеников, он потерял всякий престиж.
В декабре отец ездил в Москву, где познакомился с Чайковским.
На святках, по обыкновению, была елка, приезжали гости, и мы наряжались.
Вторая половина зимы 1876/77 года была проведена так же, как и первая. Коньки были причиной случая, чуть не стоившего мне жизни. На пруду отчасти нами самими, отчасти поденными было расчищено несколько переплетающихся между собою дорожек. 23 января я, Таня и Илья, катаясь по этим дорожкам, ловили друг друга; на одном перекрестке я, вместо того чтобы увильнуть от Тани, ловящей меня, на быстром бегу столкнулся с ней, и мы оба упали. Она не ушиблась, а я так сильно ударился головой об лед, что потерял сознание и стал судорожно дрыгать ногами. Меня в бессознательном состоянии снесли домой, прикладывали к голове лед и поставили за ухо пиявку. А когда, проспавши почти сутки, я проснулся, у меня совершенно пропала память: она восстановилась только через несколько минут.
Здоровье отца в начале года было не совсем хорошо.
Моя мать писала своей сестре 25 февраля 1877 г.: «У него все голова болит и приливы крови очень сильные. » Он поехал к Захарьину. 12 марта 1877 г.: «Захарьин поставил ему пиявки, но лучше не стало. Хотя на вид он и здоров, т. е, толст, красен, все ест, но руки холодные, голова постоянно болит, пойдет ходить — устанет. Спит и вздрагивает ужасно, и я боюсь одного — удара. Судя по словам Захарьина», он не считает это невозможным».
Этой зимой отец занимался со мною чтением по-гречески «Анабазиса» Ксенофонта. Он недостаточно знал греческую грамматику, и при чтении нам приходилось иногда в нее заглядывать Но он знал много греческих слов и по какой-то интуиции легко схватывал смысл читанного.
«Анна Каренина» приближалась к концу.
Материал для нее отец брал из окружающей его жизни. Я знал многих лиц и многие эпизоды, там описанные. Но в «Анне Карениной» действующие лица не совсем те, которые жили на самом деле. Они только похожи на них. Эпизоды же комбинированы иначе, чем в жизни.
Константина Левина отец очевидно списал с себя, но он взял только часть своего «я», и далеко не лучшую часть. Так же, как Левин с Кити, отец объяснялся с моей матерью начальными буквами слов. Так же он опоздал на свою свадьбу из-за отсутствия чистой рубашки, так же говорил своей теще «вы, Любовь Александровна», так же косил с крестьянами, так же охотился, заводил коров, увлекался пасекой и т. д.
Черты моей матери можно найти в Кити (первое время ее замужества) и в Долли, когда на ней лежали заботы о многочисленных ее детях.
Скачки в «Анне Карениной» описаны со слов князя Д. Д. Оболенского. С одним офицером — князем Дмитрием Борисовичем Голицыным — в действительности случилось, что лошадь при взятии препятствия сломала себе спину.
Замечательно, что отец сам никогда не бывал ыа скачках.
Самоубийство Анны Карениной навеяно самоубийством сожительницы А. Н. Бибикова, о чем я уже упоминал.
Смерть Николая Левина — это воспоминание о смерти брата отца — Дмитрия.
Каренин отчасти похож на В. А. Иславина, служившего в Министерстве государственных имуществ и так же, как Каренин, писавшего доклады об инородцах. Песцов похож на С. А. Юрьева, художник Михайлов — на Крамского, Кознышев — немножко на Б. Н. Чичерина, немножко на П. Ф. Самарина и т. д.
Как известно, переворот миросозерцания Левина — это описание душевного перелома моего отца. Он в то время старался быть православным и исполнять церковные обряды. Некоторое влияние на него оказали славянофильские идеи, в частности книга Хомякова о церкви, но главным толчком к увлечению отца православием, мне кажется, было его желание сблизиться по своей вере с крестьянами, от духовной разобщенности с которыми он всегда страдал. Догматы, таинства, чудеса, вообще все то, с чем его разум не мог согласиться, он решил принять на веру, со смирением (по Хомякову), так как разум отдельных людей должен подчиниться разуму соборному — церкви. Я помню, как он читал Хомякова и высказывал эти мысли. Как известно, вскоре его разум восторжествовал над этой подневольной философией, но в 1877 году он был ревностным православным. Никого из своей семьи он не принуждал и даже не уговаривал веровать так же, как и он; правда, никто и не противился ему, но никто особенно и не сочувствовал. Моя мать считала себя православной, но вообще холодно относилась к религии, а мы, дети, еще не могли сознательно отнестись к этим вопросам. По примеру отца, я старался быть православным, но где-то внутри себя я чувствовал протест против этого Я не мог не чувствовать нелепости таких чудес, как остановка солнца Иисусом Навином во время сражения, взятие Ильи на небо, пребывание Ионы в чреве китовом, воскрешение Лазаря, воскресение и вознесение Христа и особенно претворение вина и хлеба в плоть и кровь Христову. Мы молились. Мать с детства научила нас перед сном повторять «Отче наш», «Дева радуйся» и молитву за родных и всех православных христиан. Но это делалось почти машинально.
Весной, к моему большому удовольствию и к удовольствию моих педагогов, я выдержал все экзамены
для перехода из четвертого в пятый класс, о чем получил формальное свидетельство.
Турецкая война была в полном разгаре, и отец горячо ею интересовался. Вначале он несколько пессимистично относился к ее исходу. Ведь он не сочувствовал введению всеобщей воинской повинности и писал князю С. С. Урусову (апрель — май 1871 г.):
«Чем дольше срок службы, тем выгоднее . Надо только ничего не делать, не уничтожать тип старого русского солдата, давшего столько славы русскому войску, и не пробовать нового, неизвестного».
Теперь вопрос о результате милютинской реформы решался на деле, и он не был уверен в ее успехе.
Помню, как сильно огорчило его известие о неудаче Плевненского боя. Тогда в газетах было напечатано, что такие-то части «отступили в полном порядке. Наши потери исчисляются в 25 000 человек».
— Да это полное поражение! — говорил он. Летом опять во флигеле жили Кузминские и приезжал Н. Н. Страхов.
После экзаменов и усиленных занятий деревенские удовольствия — езда верхом и купанье, рыбная ловля, охота, игра в крокет и т. п. — получили для меня особую прелесть.
Игра в крокет в то время процветала в Ясной Поляне. Играли и взрослые — тетя Таня Кузминская, Страхов, m. Rey и m-lle Gachet, Рождественский и др., причем обыкновенно все препирались между собой и даже ссорились. Как-то тетя Таня, сердясь на плохую игру Страхова, сказала ему:
— Как вы не понимаете, Николай Николаевич, что игра — дело серьезное!
— Ха, ха, ха, — рассмеялся Страхов, всегда при смехе отчетливо выговаривая ха, ха, ха, — вы сами не пони-Маете, Татьяна Андреевна, какую вы истину изрекли: игра — серьезное дело. Конечно, очень серьезное дело!
Рождественский, ухаживая за m-lle Gachet, особенно сильно крокировал ее шар по направлению к пруду и приговаривал своим семинарским выговором:
— Мамзель Хаше, я ваш шар к ляхушкам отошлю Летом наши педагоги, свободные от занятий, вели себя довольно распущенно. Рождественский и m. Rey, пригласив какого-то приятеля из Тулы, три дня пьян-
ствовали. Войдя в нашу классную комнату (комната под сводами), я увидел на столе бутылки и закуски, а на полу Рождественского, мертвецки пьяного. Оба педагога очень меня просили не говорить об этом моему отцу, и я отцу ничего не сказал, но мое уважение к ним обоим было окончательно подорвано.
Рождественский скоро понял, что его поведение не подходит к быту Ясной Поляны и уволился.
Перед учебным сезоном отец стал подыскивать нам русского учителя на место уволившегося Рождественского. В то же время он искал управляющего самарским имением. Через Марию Ивановну Абрамович, акушерку моей матери, жившую в Туле, он нашел и того и другого. Это были — учитель Василий Иванович Алексеев и управляющий Алексей Алексеевич Бибиков. Отец тогда полушутя говорил: «Мария Ивановна мне рекомендует двух нигилистов». О Бибикове речь впереди Скажу несколько слов об Алексееве, по тем его рассказам, которые я когда-то записал.
Его отец был псковский помещик, бывший николаевский офицер, державшийся чуть ли не домостроевских правил. Его мать, родом крестьянка, была забитая мужем, добрейшая женщина, мать восьми детей. Василий Иванович из псковской гимназии поступил на математический факультет Петербургского университета, который окончил одним из первых. В Петербурге он примкнул к кружку народников, сошелся с Н. Чайковским, вел пропаганду среди рабочих и студентов и распространял среди них книги известного направления Это были не только книги вроде Милля, Бокля, Льюиса, Писарева, Чернышевского и т. п., но также и Евангелие, в котором он подчеркивал места, касающиеся социальных вопросов. По окончании курса он поступил директором одного технического училища, на 2000 рублей в год Ученики его любили, и он имел больше, чем ему было нужно. Но, как человек с чуткой совестью, он считал, что незаслуженно пользуется своим благополучием. В то же время он сблизился с А. К. Маликовым, бывшим революционером-народником, побывавшим в тюрьме и ссылке, а затем ставшим проповедником учения «богочеловечества». Это религиозное, несколько мистическое учение основывалось на христианстве и привносило христианскую этику в социальные и международные отношения лю-
дей. Для этого его поборники должны были прежде всего сами стать морально выше окружающей их среды я на примере показать возможность осуществления своих идеалов. Вокруг Маликова образовался кружок сочувствующих его учению, в том числе В. И. Алексеев и отчасти Н. Чайковский. Решено было образовать земледельческую коммуну, в которой имущество было бы общее, все были бы равны и вели бы строго нравственную жизнь. А так как в России правительство не потерпело бы такой коммуны, то решено было устроить ее в Америке. На деньги одной курсистки была куплена ферма в Канзасе, и на ней поселилось несколько русских интеллигентов, в том числе: А. К. Маликов, Н. Чайковский, В. И. Алексеев, его брат и другие, всего с семьями человек пятнадцать. Позднее к ним присоединился В. Фрей, позитивист и вегетарианец.
Не знаю, там ли в Канзасе или позднее Василий Иванович сошелся с бывшей женой Маликова — Елизаветой Александровной. Крестьянка по происхождению, она была развита Малиновым, получила некоторое образование и имела диплом повивальной бабки.
Коммуна просуществовала около двух лет. Первое время колонисты жили хорошо и дружно, но на второй год пошли раздоры, особенно между Маликовым и Чайковским, урожай был плох, коммуна обеднела и распалась.
Вернувшись из Канзаса, Василий Иванович сильно бедствовал, пробавляясь кое-чем. Несмотря на это, он сперва отказался поступить к нам учителем, не желая жить в графском доме, где, как он говорил, обед подавали лакеи в белых перчатках. Однако мой отец уговорил его, и с осени он стал преподавать нам математику, русский язык, историю и географию. Сначала он вместе со своей гражданской женой Елизаветой Александровной Маликовой, ее дочерью Лизой Маликовой и своим сыном Колей, еще грудным младенцем, поселился не в доме, а на деревне, и лишь в следующем году перешел во флигель яснополянской усадьбы. Он был немного выше среднего роста, худ и узок в плечах, белокур и не отличался мускульной силой. Под подбородком у него моталась редкая русая бородка, на щеках волосы не росли, его честные голубые глаза смотрели ласково,
источник
Укажите варианты в которых представлено слитное написание: а) Вскоре на одной стороне улицы (из)за угольного дома показался молодой офицер
б) У нее было нечто (в)роде лихорадки
в) (В)течение военных событий произошли резкие изменения
г) Выезжаю пахать-моя полоса лежит (в)виду озера
а) Вскоре на одной стороне улицы (из)за угольного дома показался молодой офицер — пишется через дефис.
б) У нее было нечто (в)роде лихорадки — пишется слитно.
в) (В)течение военных событий произошли резкие изменения — раздельно.
г) Выезжаю пахать — моя полоса лежит (в)виду озера — раздельно.
У нее было нечто вроде лихорадки
Выезжаю пахать-моя полоса лежит ввиду озера
рассказ в. осеевой навестила вам понравился или не понравился почему
Муся застала подружку в постели. Валя лежала с завязанной щекой.
– Ох, Валечка! – сказала Муся, присаживаясь на стул. – У тебя, наверно, флюс! Ах, какой флюс был у меня летом! Целый нарыв! И ты знаешь, бабушка как раз уехала, а мама была на работе…
– Моя мама тоже на работе, – сказала Валя, держась за щёку. – А мне надо бы полосканье…
– Ох, Валечка! Мне тоже давали полосканье! И мне стало лучше! Как пополощу, так и лучше! А ещё мне помогала грелка горячая-горячая…
Валя оживилась и закивала головой
местоимения единственного и множественного числа. Обратите внимание на расстановку знаков препинания в предложениях с прямой речью, со словами автора и с обращением.
как правильно не однотипны или неоднотипны
в котором на месте пропуска пишется непроверяемая безударная буква
3.укажите вариант в котором на месте пропуска пишется чередующаяся бузударная гласная
4.укажите вариант в котором на месте пропуска пишется буква З
и. черпаемый,ра..твориться,бе. рассудство,бе. шовный
5.укажите вариант в котором на месте пропуска пишется буква ы
6.укажите вариант в котором допущена орфографическая ошибка
7.укажите вариант в котором на месте пропуска пишется одна буква н
8.укажите вариант в котором на месте пропуска пишется две н
9.укажите вариант в котором на месте пропуска пишется буква е
к молодеж. о взморь. о мари. к акаци..
10.укажите вариант в котром на месте пропуска пишется буква я
они дремл..т,они изменя..т,они похвал.т,они дыш..т
11.укажите вариант в котором представлено слитное написание
12.укажите вариант в котором представлено раздельное написание
13.укажите вариант в котром на месте пропуска пишется удвоенная согласная
14.укажите вариант в котором допущена орфографическая ошибка
15.укажите вариант в котром представлено дефисное написание
16.укажите вариант в котором представлено слитное написание
17.укажите вариант в котором представлено разносклоняемое имя сущ
18.укажите вариант в котром на месте пропуска пишется ь
19.укажите вариант в котором допущена ошибка при образовании степени сравнения
20.укажите вариант в котором представлено обощенно личное предложение
пауза,любишь кататься люи и саночки возить,ропот и шиканье,скоро пойдешь гулять
в котором на месте пропуска пишется непроверяемая безударная буква
3.укажите вариант в котором на месте пропуска пишется чередующаяся бузударная гласная
4.укажите вариант в котором на месте пропуска пишется буква З
и. черпаемый,ра..твориться,бе. рассудство,бе. шовный
5.укажите вариант в котором на месте пропуска пишется буква ы
6.укажите вариант в котором допущена орфографическая ошибка
7.укажите вариант в котором на месте пропуска пишется одна буква н
8.укажите вариант в котором на месте пропуска пишется две н
9.укажите вариант в котором на месте пропуска пишется буква е
к молодеж. о взморь. о мари. к акаци..
10.укажите вариант в котром на месте пропуска пишется буква я
они дремл..т,они изменя..т,они похвал.т,они дыш..т
11.укажите вариант в котором представлено слитное написание
12.укажите вариант в котором представлено раздельное написание
13.укажите вариант в котром на месте пропуска пишется удвоенная согласная
14.укажите вариант в котором допущена орфографическая ошибка
15.укажите вариант в котром представлено дефисное написание
16.укажите вариант в котором представлено слитное написание
17.укажите вариант в котором представлено разносклоняемое имя сущ
18.укажите вариант в котром на месте пропуска пишется ь
19.укажите вариант в котором допущена ошибка при образовании степени сравнения
20.укажите вариант в котором представлено обощенно личное предложение
пауза,любишь кататься люи и саночки возить,ропот и шиканье,скоро пойдешь гулять
Укажите вариант,в которомуказан глагол,не образующие деепричастия несовшеного вида:
А)читает б)ткут
В)кричит Г)имеют
Укажите вариант,в котором на месте пропуска пишется буква Ы:
А)изоляц…я б)информации…я
В)ц…ркуль г)сестриц…н
Укажите вариант,в которомневерно расставлены знаки препинания
А)старуха несмотря на проклонныи возраст,отлично видит и слышит
Б)раздвинув их,следопыт увидел коробку
В)ингус часто останавливался обнюхивая землю
Г)по ночам несмотрю на звезды небо сырая тьма ложилась на заштилевшее море,иногда возникали туманы.
2.Укажите вариант,в котором на месте пропуска пишется чередующаяся безударная гласная:
а)к..нчается б)в..сток в)к..лосья г)к..саясь
3.Укажите вариант,в котором на месте пропуска пишется одна буква Н:
а)выкраше..ый б)небеле..ый в)высуше..ый г)отутюже..ый
4.Укажите вариант,в котором на месте пропуска пишется две буквы НН:
а)ржа..ой б)взволнова..ый в)краше..ый г)пчели..ый
5.Укажите вариант,в котором допущена ошибка при образовании формы имени числительного:
а) (о) четырехстах б) (о) полуторастах в)пятьюстами тридцатью пятью г)тремястами
6.Укажите вариант,в котором допущена орфографическая ошибка:
а)подынтегральное б)межиздательский в)предиюльский г)взимать
7.Укажите вариант,в котором представлено дефисное написание:
а) (пол) километра б) (пол) огурца в) (пол) второго г) (пол) года
8.Укажите вариант,в котором представлено разносклоняемое имя существительное:
а)поле б)темя в)дедушка г)икона
9.Укажите вариант,в котором допущена ошибка при образовании степени сравнения:
а)умнейший б)более сильнейший в)наилучший г)хуже
10.Укажите вариант,в котором правильно назван вид оносоставного предложения:Сонливого не добудишься
а)неопределенно-личное б)определенно-личное в)обобщенно-личное г)безличное
котором представлено раздельное написание а) (в) виду недостатка в продовольствии сокращения пути теперь было особенно важно Б) пишу вам из деревни, куда заехал (в)следствии печпльных обстоятельств В) (В) тичение всей дороги мы не сказали не слова г) мы логоворились (на) счёт поездки 3. кажите вариант в котором представлено слитное написание а) мы ещё раз выполнили то(же) упражнение Б) (Что) бы рыбку съесть нужно в воду лезть в)луна светила всё так (же) ярко г) (При) чём тут ты? 4.кажите вариант в котором неверно названо сказуемое а) человек по натуре своей(художник) б) кругом (было светло и зелено) в) Граф(был) невысок ростом г)некоторые деревья (были в два обхвата) 5.кажите вариант в котором представлено безличное предложение: а) В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел. Б) Под музыку осеннего дождя иду по тьме в)Сказку пишешь почти не дыша г) В больших пустынных комнатах было тихо и темно 6.кажите вариант в котором допущена пунктуционная ошибка а) Она вошла робко и остановилась б)Однажды я приходил в лесу целый день и под вечер вернулся домой с богатой добычей.в)Ружьё у него было одноствольное с кремнем г) снег да снег кругом 7) кажите вариант в котором допущена орфографическая ошибка а) грейпфрут б) дивальвация в) террорист г) гипотеза 8) кажите вариант в котором на месте пропуска пишется мягкий знак а) ключ..ки б) бин. тик в) болел..щик г) бан..щик 9) кажите вариант в котором на месте пропуска пишется твёрдый знак а) а) дет..ясли б)из..ян в) ин. яз г) н. юанс 10 грунт становится почвой при наличии в нём : а ) воды б)перегноя в) минеральных солей Г) воздуха . помогити пож срочно надо
источник
Она пустилась в долгие объяснения: этих молодых людей называют «битниками», они пытаются уйти от материализма современного мира, жить вне общества, занятого исключительно производством и потреблением.
В кои-то веки Хосе, похоже, слушал ее внимательно, а потом глухим, негромким, как всегда, голосом произнес:
– Да, философия… Я, конечно, знаю, что это. Священники в свое время все уши мне этим прожужжали. На земле царит зло, деньги – зло, блуд – зло, все, что хорошо, – зло.
Ну и что из этого? Значит, если человек хочет быть счастливым, ему самому нужно быть злым. Иначе он ничего не получит. Нужно завести необходимые связи и доказать, что на тебя можно рассчитывать, что ты знаешь, кто здесь – Хозяин. О’кей?
Это ужасно опечалило ее. До сих пор она не понимала, что он до такой степени пессимист, что нищенское детство я социальная несправедливость оставили такой след в его душе. Разумеется, ему в этой жизни досталось – вот он и стал желчным. Она, конечно же, принялась горячо отстаивать этот крайне важный для нее момент, объяснять, что мир полон красоты и добра, стала приводить какие-то примеры: живопись, музыка, любовь; но поскольку с некоторых пор она слишком много пила – сама толком не зная почему, – мысли ее смешались.
Она спять попыталась что-то говорить о музеях и симфонических оркестрах, упомянула импрессионистов, но в голове все как-то путалось; иногда она начинала чувствовать себя совсем растерянной, потерянной, брошенной…
– Да, брошенной; я хорошо помню, доктор Хорват, что именно так и подумала: «брошенной», другого слова и не подберешь. Помню, тогда я вдруг разрыдалась. Внезапно почувствовала, что вообще не понимаю, что со мной происходит. И в то же время чувствовала себя виноватой. Мы так мало сделали для этой страны, а я сидела в «мерседесе», плакала и думала обо всей Южной Америке, об Индии, Африке, о Вьетнаме – обо всем, что хотела бы для них сделать. Эти столетия колонизации – такая несправедливость. Я была в таком состоянии, что Хосе приказал остановить машину, отвел меня в бар и заставил выпить, чтобы привести в чувство. Он не хотел, чтобы генерал увидел меня в подобном состоянии. Затем мы пошли на прием, и я держалась прекрасно – ну разве что говорила многовато; я всегда много болтаю, когда нервы у меня на пределе, – нечто вроде лихорадки. Потом мы вернулись домой, к он был со мной очень предупредителен. Напрасно я чувствовала себя такой уж потерянной, ведь была хотя бы одна вещь, которую я знала наверняка: он любит меня. Он действительно меня любил…
Она нередко сожалела о том, что у нее в этой стране не было близкой подруги, которой можно было бы полностью довериться, рассказать о необычайно счастливых мгновениях, переживаемых ею тогда; подчас, после внезапной, как всегда, и бесконечно долгой физической близости она чувствовала себя так, словно обрела наконец полностью свое «я», и – что самое удивительное – у нее было такое впечатление, будто в его объятиях она занята каким-то созидательным трудом. «Я обнаружила, что любовь может служить средством полного самовыражения, подлинной реализации, что она способна подарить чудесное ощущение себя как личности и чувство полной безопасности», – писала она подруге. О том, что Хосе тянет к ней лишь физически, не могло быть и речи, хотя иногда у нее складывалось именно такое впечатление; но это, наверное, из-за комплекса опасности внутри нее самой. Конечно, опыт у нее был невелик, но чисто женская интуиция подсказывала ей, что лишь тот мужчина, что любит по-настоящему, глубоко и искренне, может дать женщине такое наслаждение. Подобные вещи нужно держать в себе. В письме же она написала: «Он ведет себя очень трогательно, страстно любит меня и постоянно доказывает мне это самым дивным образом».
Политическое будущее Хосе стало постепенно вырисовываться. В зале «Эль Сеньора», закрывшегося на «ремонт и модернизацию», в лихорадочной атмосфере проходили нескончаемые собрания. Во всех мятежных группировках, готовившихся к свержению власти, у Хосе были друзья. Сам он был занят созданием собственного образа – человека респектабельного; как раз тогда он расстался с Пепе и Арзаро, трупы которых, между прочим, немного погодя выловили из озера в горах. Выступать на политических собраниях он по-прежнему избегал, но неизменно стоял на эстраде – молча, неподвижно, словно каменное изваяние, – это производило впечатление некоей могучей силы. Она сидела в зале – ей никогда не надоедало смотреть на него. Был в нем какой-то необычайный магнетизм – его источали прекрасные серо-зеленые глаза, твердые губы, энергичный подбородок, черты лица, на которых лежала печать некоторой, пожалуй, даже жестокости; она ощущала чуть ли не физический трепет: ее бедра, груди, плечи требовали его рук; это был новорожденный вождь; иногда, сидя вот так в зале и с нежностью разглядывая Хосе, она замечала вдруг поразительное сходство его лица с лицом Авраама Линкольна. Глаза, конечно, у них были разные, черты лица у Хосе – определенно испанские – индейцем был его дед, и как раз этим он очень гордился, – бороды у него тоже не было, но, бесспорно, было нечто – она сама толком не знала, что именно, – что наводило на мысль о молодом Линкольне; может быть, это было всего лишь предчувствие того, что ему предстояло сделать для родины.
Теперь правительство всеми способами пыталось дискредитировать Хосе. Пустили слух о том, будто «Эль Сеньор» – штаб-квартира всякого рода бандитов, вместилище пороков, что основной источник средств существования оппозиции – торговля наркотиками. Все это явно было абсолютной ложью, но ей уже случалось заметить, что бармен действительно снабжает девочками некоторых политических деятелей и офицеров, им же преспокойно продает и наркотики. Она попыталась обсудить это с Хосе – конечно, ни в чем его не обвиняя, не раздувая из мухи слона, но он лишь пожал плечами:
– Как там, в Америке, говорят? «Политика – штука грязная», да? Надо так надо.
Она, естественно, не могла с этим согласиться, но сама переживала тогда психологически и морально трудный период, потому что отдавала себе отчет в том, что слишком много пьет и никак не может остановиться. Не то чтобы ей силы воли не хватало – просто она тратила слишком много энергии, чтобы помочь Хосе в этот решающий момент, к тому же была так разочарована многими вещами – хотя и не знала толком, какими именно, – что просто необходимо было иногда расслабиться: сражаться на нескольких фронтах сразу она не могла; все чаще случалось так, что день ее начинался с бокала мартини. И опять же, не следует забывать о том, какие драматические это были времена для них обоих; ясно, что все это не могло не сказаться на нервах. Впрочем, и нельзя было расценивать все это с позиции гражданки США: торговля наркотиками процветала в этой стране издревле, была одной из главных статей местной экономики. Все это объяснил ей друг Хосе, один из высших полицейских чинов, изо всех сил старавшийся доказать свою преданность оппозиции; он еще добавил, что очередное падение уровня жизни и экономический застой сыграют на руку лишь коммунистам, а коммунизм – наркотик похуже героина. Потом он сказал:
– Наш народ очень беден. Великие державы никогда не помогали нам, мы всегда подвергались жестокой эксплуатации. Нельзя в ожидании социального обновления лишать население страны того, что дает ему силы и способность работать. Крестьяне в долинах веками жуют листья масталы – на местном диалекте их называют «пожирателями звезд». Это позволяет им чувствовать себя очень счастливыми и всем довольными, компенсирует недостаточное питание; нельзя отнимать у них это, ничего не давая взамен.
Она вынуждена была признать, что в подобных рассуждениях есть определенная доля истины, хотя с точки зрения морали вопрос остается весьма спорным. Но пришла к выводу о том, что следует допустить возможность существования здесь некоей совершенно иной – весьма, пожалуй, специфической – морали и что отнюдь не всегда и не все можно четко разделить на Добро и Зло. Тем не менее адаптироваться здесь, отказаться от моральных предрассудков оказалось крайне трудно – в результате чувство вины, преследовавшее ее, несомненно, с детских лет, становилось все острее, вынуждая пить все больше и больше. И по-прежнему не было никого, кому она могла бы довериться. Консул Соединенных Штатов был заинтересован лишь в получении от нее информации о том, что происходит в стране, а большая часть подруг не способна была ее понять. Их интересовали лишь платья, которые она заказывала в Париже, да парикмахер – больше с ними и разговаривать было не о чем. Она очень страдала от некоторой жесткости, вдруг обнаружившейся в Хосе, от той презрительности, с которой он подчас относился к своему народу – словно сердился на него за его нищету, а еще больше – за то, что сам из него вышел. Он был очень закомплексован. Нужно было набраться терпения. Она знала, что, как только Хосе займет достойное положение, она сможет оказывать на него благотворное воздействие. Они вместе очистят страну от зла, направят ее на путь строительства демократии и прогресса. Как бы там ни было, но ведь он обожал ее. По-прежнему буквально осыпал роскошными вещами – дарил драгоценности, машины, туалеты. Живи они в Америке, она никогда не допустила бы этого, но следует еще раз подчеркнуть: здесь принято жить совершенно иначе; кроме того, она была не столько его любовницей, сколько товарищем по политической борьбе – как Эвита Перон или миссис Рузвельт. Ее, между прочим, всюду охотно принимали, все относились к ней с подчеркнутым уважением; глупо было с ее стороны постоянно чувствовать себя виноватой, да еще и пить от этого. Надежды в один прекрасный день стать первой дамой государства она не теряла, хотя он ни разу и не заводил речи о женитьбе; но когда он пристально, с каким-то невысказанным вопросом в глазах, смотрел на нее, она прекрасно понимала, что его мучают эти глупые расовые предрассудки вперемешку с комплексом неполноценности, привитые испанцами его несчастному народу. Ведь она знала, что его родители – индейцы, и, между прочим, очень этим гордилась.
источник
Представленный фрагмент произведения размещен по согласованию с распространителем легального контента ООО «ЛитРес» (не более 20% исходного текста). Если вы считаете, что размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Мы с твоей матерью никогда не говорим о прошлом, это правило. Я выхожу из комнаты, когда она идет в ванную, а она не заглядывает мне через плечо, когда я пишу, это еще два правила. Я открываю для нее двери, но не касаюсь ее спины, пока она в них проходит, мне запрещено смотреть, как она готовит, она складывает мои брюки, но оставляет рубашки рядом с гладильной доской, я никогда не зажигаю свечи, если она в комнате, только гашу. Никогда не слушать грустную музыку – тоже правило, мы о нем договорились в самом начале, чем печальнее слушатель – тем грустнее песни, мы вообще почти не слушаем музыку. Каждое утро я снимаю простыни, чтобы отстирать от них свои записи, мы никогда не ложимся дважды в одну постель, мы не смотрим передачи о больных детях, она никогда не спрашивает, как прошел мой день, во время еды мы всегда садимся по одну сторону стола, лицом к окну. Как много правил, иногда я и сам путаю, что правило, а что нет, и делаем ли мы хоть что-нибудь просто так, я ухожу от нее сегодня, подчиняюсь ли правилу, в соответствии с которым мы организовали всю нашу жизнь, или собираюсь нарушить наше главное организующее правило? Раньше я приезжал сюда на автобусе в конце каждой недели, подбирал газеты и журналы, брошенные людьми перед посадкой в самолет, твоя мать все читает, и читает, и читает, ей нужен английский, чем больше английского, тем лучше, это правило? Я приезжал в пятницу вечером и поначалу вез домой один-два журнала и, может быть, газету, но ей было мало, мало сленга, мало образных выражений, мартышкин труд, медвежья услуга, сивый мерин, собачья жизнь, она хотела говорить, как урожденная американка, как будто больше нигде, кроме Америки, не жила, тогда я приехал с рюкзаком и набил его до упора, он был тяжел, мои плечи горели от английского, ей было мало, тогда я привез чемодан, я натолкал в него столько, что еле застегнул «молнию», чемодан провис от английского, мои руки горели от английского, ладони горели, костяшки пальцев, люди, наверное, думали, что я и вправду куда-то еду, наутро у меня спина ныла от английского, я стал замечать, что не спешу уходить, нахожу поводы задержаться, подолгу смотрю, как самолеты привозят и увозят людей, я начал приезжать по два раза в неделю и проводил тут по несколько часов, когда подходило время идти домой, мне не хотелось уходить, а когда уходил, меня тянуло обратно, теперь я приезжаю каждое утро перед открытием нашего магазина, и каждый вечер после ужина, что это, ищу ли знакомое лицо в толпе, выходящей из самолета, жду ли родственника, который никогда не приедет, может быть – Анну? Нет, не то, дело не в моей радости, не в облегчении моей ноши. Мне нравится видеть, как люди встречаются, может, это и глупо, что тут скажешь, нравится, как люди бегут навстречу друг другу, нравятся поцелуи и слезы, нравится нетерпение, рты, которые не могут наговориться, уши, которые не могут наслушаться, глаза, которые не могут вобрать в себя все перемены сразу, нравятся объятья, воссоединения, конец тоски, я сижу в стороне, пью кофе и пишу в дневнике, я изучаю расписание прилетов и вылетов, которое знаю назубок, я наблюдаю, я пишу, я стараюсь не думать о жизни, которую боялся потерять, но потерял и теперь обречен помнить, а здесь мое сердце набухает от радости, хоть она и чужая, как в конце дня мой чемодан набухает старыми новостями. Наверное, что-нибудь в этом же роде я навоображал себе, когда встретил твою мать, я думал, что мы бросимся навстречу друг другу, что наше воссоединение будет прекрасно, хотя в Дрездене мы и знакомы-то толком не были. Не сложилось. Мы забрели куда-то, шаря перед собой руками, но не для того, чтобы что-то найти, а чтобы никого не подпустить близко, у нас для всего было правило – руководство по совместной жизни, со всего снята мерка, брак миллиметров и правил, когда она поднимается, чтобы идти в душ, я кормлю животных – это правило – иначе ей будет неловко, она находит, чем себя занять, когда я раздеваюсь перед сном, – правило – идет к дверям удостовериться, что закрыты, перепроверяет духовку, любуется своими коллекциями в буфете, снова и снова пересчитывает бигуди (не помню, чтобы она хоть раз ими пользовалась), а когда она раздевается, на меня обрушивается такое количество дел, что только успевай поворачиваться. Уже через несколько месяцев после свадьбы мы стали отводить в квартире места под «Ничто», где каждому гарантировалось абсолютное уединение, мы договорились не замечать этих мест, считать их несуществующим пространством квартиры, в чьих границах каждый сможет временно не существовать, первое было в спальне, у изножья кровати, мы обозначили его границы на ковре красным скотчем, уместиться в нем можно было только стоя, удобное место для выпадения из реальности, мы знали, что оно есть, но никогда его не замечали, нам так понравилось, что мы решили организовать второе Ничто в гостиной, это казалось необходимым, ведь нередко выпадать из реальности приходится именно там, а иногда из нее просто хочется выпасть, его мы сделали чуть просторнее, чтобы один из нас мог там даже прилечь, мы условились не замечать этот четырехугольник пустоты, его не существовало, а когда один из нас находился внутри, не существовало и нас, на какое-то время этого хватило, но ненадолго, нам понадобились новые правила, в нашу вторую годовщину мы отвели под Ничто всю гостевую спальню, тогда это показалось отличной идеей, порой крошечного клочка в изножье кровати и прямоугольника в гостиной маловато для уединения, дверь со стороны комнаты попала в Ничто, а со стороны прихожей осталась в Нечто, ручка на двери с обеих сторон оказалась ровно посередине. Стены прихожей были Ничто (картинам ведь тоже нужно исчезать, картинам особенно), но сам коридор был Нечто, пустая ванна была Ничто, но наполненная водой – Нечто, волосы на наших телах, конечно же, были Ничто, но стоило им скопиться у водостока, как они становились Нечто, мы старались облегчить себе жизнь, каждым новым правилом старались избавить себя от усилий. Но между Ничто и Нечто начались стычки, по утрам ваза из Ничто отбрасывала тень в Нечто, как напоминание о понесенной когда-то утрате, что ты на это скажешь, ночью Ничто света из гостевой спальни просачивалось под Ничто двери и заливало собой Нечто прихожей, нечего тут сказать. Стало непросто переходить из Нечто в Нечто без того, чтобы не угодить в Ничто, а когда Нечто (ключ, ручка, карманные часы) оказывалось забытым в Ничто, оно становилось его частью, навсегда прекращало существовать, это правило мы не оговаривали, как, впрочем, и почти все наши правила. Настал момент, год или два назад, когда Ничто в нашей квартире победило Нечто, сам по себе этот факт, может, еще и не был проблемой, а даже наоборот, это могло нас спасти. Но стало хуже. Как-то я сидел на диване в гостевой спальне и думал, думал, думал, пока вдруг не осознал, что нахожусь на островке Нечто. «Как я сюда попал, – удивился я, окруженный морем Ничто, – и как мне отсюда выбраться?» Чем дольше мы жили с твоей матерью, тем больше считали, что нам друг про друга и так все ясно, тем реже говорили, тем чаще недопонимали, иногда я считал, что то или иное место в квартире мы отвели под Ничто, в то время как она уверяла, будто мы условились считать его Нечто, наши невысказанные согласия приводили к разногласиям, к страданиям, однажды я начал раздеваться прямо перед ней, это было всего несколько месяцев назад, и она сказала: «Томас! Что ты делаешь!», и я жестом сказал: «Я думал, что я в Ничто», прикрываясь одним из своих дневников, и она сказала: «Это Нечто!» Мы достали схему нашей квартиры из шкафа в прихожей и наклеили ее на внутреннюю сторону входной двери, оранжевым и зеленым фломастерами мы отделили Нечто от Ничто. «Это Нечто, – решили мы, – это Ничто». «Нечто». «Нечто». «Ничто». «Нечто». «Ничто». «Ничто». «Ничто». Все было навеки расписано, впереди только мир да согласие, вплоть до вчерашней ночи, последней для нас, когда прозвучал, наконец, этот неизбежный вопрос, и я ответил: «Нечто», накрыв ее лицо ладонями, а затем откинув их, как свадебную вуаль. «Иначе никак». Но в самом сокровенном уголке своего сердца я знал правду.
Извините, вы не знаете, который час?
Красивая девушка не знала, который час, она спешила, она сказала: «Удачи», я улыбнулся, она ускорила шаг, ее юбка взметнулась, поймав в раструб поток встречного воздуха, порой мне чудится, будто я слышу, как прогибается мой хребет под тяжестью всех тех жизней, которые я не проживаю. В этой жизни я сижу в аэропорту, пытаясь оправдаться перед своим нерожденным сыном, я заполняю страницы этого последнего дневника, я вспоминаю буханку черного хлеба, которую когда-то не убрал на ночь, и наутро обнаружил очертания мыши, прогрызшей ее насквозь, я нарезал буханку на ломти и в каждом увидел мышь, я вспоминаю Анну, я все готов отдать, чтобы никогда больше о ней не вспомнить, я дорожу лишь тем, что хочу потерять, я вспоминаю день нашей встречи, она пришла со своим отцом к моему отцу, наши отцы дружили, до войны они говорили об искусстве и литературе, но с тех пор как началась война, они говорили исключительно о войне, я заметил ее еще издали, мне было пятнадцать, ей было семнадцать, мы сидели на траве, пока наши отцы беседовали в доме, могли ли мы быть моложе? Мы говорили о пустяках, но казалось, что обсуждаем самые важные вещи, мы выдирали траву пригоршнями, и я спросил, любит ли она читать, она сказала: «Нет, но есть книги, которые я обожаю, обожаю, обожаю», так именно и сказала, трижды, «Ты любишь танцевать?» – спросила она, «Ты любишь плавать?» – спросил я, мы смотрели друг на друга до тех пор, пока не стало казаться, что сейчас все вокруг взорвется и запылает, «Ты любишь животных?», «Ты любишь плохую погоду?», «Ты любишь своих друзей?». Я рассказал ей о своей скульптуре, она сказала: «Ты станешь выдающимся художником». – «Откуда ты знаешь?» – «Знаю – и все». Я сказал, что уже и сейчас выдающийся, вот как я был в себе не уверен, она сказала: «Я имела в виду знаменитым», я сказал, что знаменитость меня не волнует, она спросила, что же тогда волнует, я сказал, что леплю скульптуры ради скульптур, она засмеялась и сказала: «Ты еще в себе не разобрался», я сказал: «Очень даже разобрался», она сказала: «Ну, конечно», я сказал: «Разобрался!» Она сказала: «Это нормально – не разбираться в себе», она разглядела то, что было скрыто под панцирем, мою суть, «Ты любишь музыку?» Наши отцы вышли из дома и остановились в дверях, кто-то из них спросил: «Что же мы будем делать?» Я знал, что мое время с Анной почти истекло, я спросил, любит ли она спорт, она спросила, люблю ли я шахматы, я спросил, любит ли она поваленные деревья, они с отцом пошли домой, моя суть устремилась следом, я остался под своим панцирем, мне нужно было снова ее увидеть, я не мог себе этого объяснить, в необъяснимости и заключалась прелесть, это нормально – не разбираться в себе. Назавтра я дошел до ее дома в каких-нибудь полчаса, все время боялся, как бы кто не узнал меня по дороге между нашими деревнями, разве объяснишь другим то, чего не понимаешь сам, я был в широкополой шляпе и шел, низко опустив голову, я слышал шаги
прохожих, но не знал, кому они принадлежат – мужчине, женщине, ребенку, мне казалось, что я иду по ступеням лестницы, лежащей плашмя, от стыда или от неловкости я бы ни за что не хотел попасться ей на глаза, что бы я ей сказал, и куда вела эта лестница: вверх или вниз? Я спрятался за кучей земли, вырытой для книжной могилы, литература была единственной религией, которую ее отец исповедовал, когда книга падала на пол, он ее целовал, прочитав книгу, старался отдать ее тому, кому бы она понравилась, если же достойный кандидат не отыскивался, он ее хоронил, я высматривал ее весь день, но так и не увидел, ни в саду, ни в окне, я дал себе слово, что не уйду, пока ее не увижу, но настал вечер, и я знал, что пора возвращаться домой, как же я ненавидел себя, что мне мешало быть тем, которые остаются? Я шел назад, понурив голову, я думал о ней не переставая, хотя почти ее не знал, я не представлял, что будет, когда ее увижу, но знал, что мне необходимо быть рядом с ней, я вдруг подумал, идя к ней на следующий день с низко опущенной головой, что она могла уже и вовсе забыть обо мне. Книги были зарыты, поэтому я спрятался за купой деревьев, я вообразил, как их корни опутали книги, тянут соки из страниц, я представил годовые кольца стволов, составленные из букв, я прождал долго, я увидел твою мать в одном из окон второго этажа, она была еще совсем девочка, она поймала мой взгляд, но Анны я не увидел. С дерева слетел лист, он был желт, как бумага, пора было домой, а потом, на следующий день, меня опять потянуло к ней. Я пропустил занятия, не заметил, как до нее дошел, так старался спрятать лицо, что растянул шею, по пути моя рука чиркнула по чьей-то встречной руке – сильной, надежной, – и я попытался представить того, кому она могла принадлежать: фермера, землекопа, плотника, каменщика. Подойдя к ее дому, я обошел его и спрятался за задним окном, вдали прогрохотал поезд, люди приезжали, уезжали, солдаты, дети, окно дрожало, как барабанная перепонка, я прождал весь день, может, она уехала, может, у нее дела, может, она скрывается от меня? Когда я пришел домой, отец сказал, что его вновь навещал ее отец, я спросил, почему он запыхался, он сказал: «Дела все хуже и хуже», я подумал, что мы с ее отцом могли разминуться сегодня на улице. «Какие дела?» Не его ли сильная рука чиркнула о мою руку? «Все. В мире». Узнал он меня, или шляпа и опущенная голова это предотвратили? «С каких пор?» Быть может, его голова тоже была опущена. «С самого начала». Чем упорнее я старался не думать о ней, тем больше думал, тем невозможнее становилось это объяснить, я опять пошел к ее дому, по пути между нашими деревнями я ни разу не поднял голову, ее снова не оказалось, я хотел позвать ее, но боялся, что она узнает мой голос, весь мой порыв был следствием нашего мимолетного разговора, на ладони тех тридцати минут уместились сто миллионов доводов, и невозможных признаний, и молчаний. Мне о стольком нужно было ее спросить: «Тебе нравится лежать на животе и смотреть на вещи под коркой льда?», «Тебе нравятся пьесы?», «Тебе нравится, когда ты что-нибудь слышишь прежде, чем увидишь?» На следующий день я пошел опять, дорога была мучительной, с каждым шагом я все больше убеждал себя, что произвел на нее плохое впечатление, или еще того хуже – вообще никакого не произвел, я шел, низко склонив голову, широкополая шляпа надвинута чуть ли не на глаза, если прятать от мира лицо, мира не увидать, и вот почему посреди моей юности, в центре Европы, между двух наших деревень, незадолго перед тем, как все потерять, я врезался в нечто и был сбит с ног. Я не сразу пришел в себя и сперва подумал, что налетел на дерево, но потом дерево обрело очертания человека, который тоже сидел на земле и приходил в себя, а потом я увидел, что это была она, а она увидела, что это был я, «Здравствуй», – сказал я, отряхиваясь, «Здравствуй», – сказала она. «Умереть со смеху». «Да». Как это объяснить? «Ты куда идешь?» – спросил я. «Так просто гуляю, – сказала она. – А ты?» – «Так просто гуляю». Мы помогли друг другу подняться, она смахнула листья с моих волос, я хотел коснуться ее волос, «Вообще-то нет», – произнес я, еще не зная слов, которые скажу, но страстно желая, чтобы это были мои слова, желая, как никогда раньше, выразить свою суть и быть понятым. «Я шел тебя увидеть». Я сказал: «Я уже шестой день хожу к твоему дому. Почему-то хотелось еще раз тебя увидеть». Она молчала, я выставил себя на посмешище, это нормально – не разбираться в себе, и тут она засмеялась, никогда не видел, чтобы кто-нибудь так сильно смеялся, смех вызвал слезы, слезы – новые слезы, тогда и я засмеялся от глубочайшего и всеобъемлющего стыда: «Я шел к тебе, – повторил я, точно затем, чтобы ткнуться носом в собственное дерьмо, – потому что хотел снова тебя увидеть». Она не унималась. «Теперь понятно», – сказала она, когда снова смогла говорить. «Что?» – «Понятно, почему все эти шесть дней тебя не было дома». Мы перестали смеяться, я вдохнул в себя мир, поставил его с ног на голову и выдохнул обратно в форме вопроса: «Я тебе нравлюсь?»
Он сказал 9:38, он был очень похож на меня, я увидел, что он это тоже заметил, мы одинаково улыбнулись – улыбкой узнавания себя в другом, сколько у меня двойников? Совершаем ли мы одни и те же ошибки или кто-то из нас сумел-таки их избежать, пусть не всех, но некоторых, двойник ли я? Сам себе сказал время и теперь думаю о твоей матери, какая она молодая и старая, как носит деньги в конверте, как в любую погоду мажет меня защитным кремом от солнца, как чихает и говорит: «Чтоб я была здорова», чтоб она была здорова. Она сейчас дома, пишет историю своей жизни, пока она стучит на машинке, я ухожу, не ведая о содержании грядущих глав. Это я предложил и в тот момент был очень собой доволен, я подумал, что, может, ей следует выражать себя, а не выстрадывать, может, таким образом она хотя бы частично избавится от своей страшной ноши, она жила механически, ничем не увлекалась, ни о ком не заботилась, ни к чему не прикипала душой, она помогала в магазине, потом приходила домой и сидела в своем кресле, пялясь в журналы, не в них, а сквозь них, не желая отрясти прах с плеч. Я достал из шкафа свою старую пишущую машинку и организовал ей рабочее место в гостевой спальне, там было все необходимое: карточный столик в качестве письменного, стул, бумага, какие-то стаканы, графин с водой, электроплитка, какие-то цветы, крекеры, не идеальный рабочий кабинет, но вполне приемлемый, она сказала: «Но ведь у нас там Ничто», я написал: «Разве есть более подходящее место, чтобы писать историю своей жизни?» Она сказала: «У меня глаза паршивят», я сказал, что глаза у нее еще очень даже ничего, она сказала: «Еле-еле фурычат», закрывая их пальцами, но я знал, что ей просто неловко от моего внимания, она сказала: «Я не умею писать», я сказал, что тут нечего уметь, пиши, как сердце подсказывает, она опустила руки на машинку, точно слепая, впервые ощупывающая чье-то лицо, и сказала: «Я не знаю, как этим пользоваться», я сказал: «Просто бей по клавиатуре», она сказала, что попробует, и хотя я с детства знаком с пишущей машинкой, сам только пробовать и могу. В следующие месяцы было так: она вставала в четыре утра и шла в гостевую спальню, звери устремлялись за ней, я приходил сюда, мы не виделись до завтрака и потом, после работы, вновь расходились, чтобы встретиться уже только перед сном, волновался ли я за нее, за то, что свою нынешнюю жизнь она проводит в своей прошлой жизни, нет, я не мог на это нарадоваться, я помнил все, что она должна чувствовать, бодрящую лихорадку созидания, из-за двери до меня доносились звуки творчества, буквы, впечатываемые в бумагу, страницы, выезжающие из каретки, прошлое, в кои-то веки ставшее лучше, чем оно было, ставшее идеальным, исполненным смысла, а потом, как-то утром этой весной, после своего многолетнего затворничества, она сказала: «Хочу тебе кое-что показать». Я пошел за ней в гостевую спальню, она указала в направлении карточного столика в углу, на котором между двумя одинаковыми по высоте стопками бумаги стояла печатная машинка, мы подошли к нему вместе, она дотронулась до всего, что было на столе, а затем протянула мне левую стопку, она сказала: «Моя жизнь». – «Твоя жизнь?» – спросил я пожатием плеч, она постучала пальцем по странице: «Моя жизнь», я пролистал несколько страниц, их было, наверное, около тысячи, я отложил стопку, «Что это?» – спросил я, приложив ее ладони к тыльным сторонам своих рук и затем сбросив их, повернув свои руки вверх ладонями, «Моя жизнь, – сказала она с гордостью. – Я восстановила ее вплоть до этой минуты. Только что. Зато теперь я за собой угналась. Вот моя последняя запись: «Сейчас покажу ему все написанное. Надеюсь, ему понравится». Я взял стопку в руки и снова начал листать, стараясь найти страницу, на которой она родилась, ее первую любовь, как она в последний раз видела родителей, я и Анну хотел найти, все искал и искал, я порезал указательный палец, оставив крошечный алый след в виде цветка на странице, где мне следовало увидеть, как она с кем-то целуется, но увидел я только вот что:
Мне захотелось плакать, но я не заплакал, а, наверное, надо было бы, надо было утопить нас в той комнате, избавить от страданий, нас обнаружили бы плавающими лицами вниз среди двух тысяч чистых страниц или похороненными под соляными кристаллами моих испарившихся слез, я вспомнил (только тогда и слишком поздно), что давным-давно вырвал из машинки печатную ленту, это был акт возмездия, я мстил машинке и мстил себе, я вытягивал ее, как кинопленку, разматывая сохраненный ею негатив – будущие дома, которые я создал для Анны, мои безответные письма, – будто это могло спасти меня от реальности. Но хуже того – как это выразить словами? пиши! – я осознал, что твоя мать не видит этой пустоты, она вообще ничего не видит. Я знал, что у нее неважно со зрением, она часто стискивала мою руку во время ходьбы, я слышал, как она говорила: «У меня глаза паршивят», но считал, что это лишь еще один повод ко мне притронуться, очередная фигура речи, почему она не позвала на помощь, зачем были все эти журналы и газеты, если она их не видела, может, это и было ее зовом о помощи? Может, поэтому она так вцеплялась в перила, отказывалась при мне готовить, переодеваться, открывать двери? Может, для того и держала под рукой всякое чтиво, чтобы больше ни на что не смотреть? Я столько всего написал ей за эти годы, а выходит, ни слова не проронил? «Прекрасно, – сказал я, гладя ее по плечу особым, выработанным между нами поглаживанием. – Просто прекрасно». – «Не томи, – сказала она. – Скажи, что ты думаешь». Я приложил ее руку к своей щеке, я наклонил голову к плечу – в контексте того, о чем мы (в ее представлении) разговаривали, это значило: «Не читать же мне это наспех. Я возьму в спальню и прочту неторопливо, внимательно, твоя жизнь иного не заслуживает». Но в контексте того, о чем (в моем представлении) был этот разговор, это значило: «Я тебя предал».
Первый раз мы с Анной занимались любовью за сараем ее отца, предыдущий владелец был фермером, но Дрезден начал наползать на окрестные деревни, и ферму разбили на девять земельных участков, семья Анны владела самым большим. Стены сарая рухнули еще осенью («Последний опавший лист оказался явно лишним», – пошутил ее отец), но уже на следующий день он соорудил новые стены из книжных полок, чтобы сами книги отделяли внутреннее пространство от внешнего. (Навес на новой крыше предохранял книги от дождя, но зимой их страницы смерзались, а по весне они испускали вздох.) Он устроил там нечто вроде салона, ковры, пара кушеток, он любил наведываться туда по вечерам со стаканчиком виски и трубкой, снимать с полок книги, смотреть сквозь стену на центр города. Он был интеллектуал, но не из тех, что владеют умами, возможно, поживи он подольше, он бы ими и завладел, возможно, великие книги сжимались в нем, как пружины, книги, способные отделить внутреннее от внешнего. В тот день, когда мы с Анной первый раз занимались любовью, он встретил меня во дворе, рядом стоял неопрятный человек с кудрями, вьющимися во все стороны, в погнутых очках, в белой сорочке, заляпанной типографской краской, его пальцы тоже были в ней, «Познакомься, Томас, это мой друг Симон Голдберг». Я поздоровался, я не знал ни кто он, ни зачем меня ему представляют, я искал Анну, мистер Голдберг спросил, чем я занимаюсь, голос у него был красивый и прерывистый, как мощеная мостовая, я сказал: «Ничем», он засмеялся. «Не скромничай», – сказал отец Анны. «Я хочу быть скульптором». Мистер Голдберг снял очки, вытянул из брюк концы рубашки и протер ими стекла. «Ты хочешь быть скульптором?» Я сказал: «Пытаюсь». Он вернул очки на лицо, заправил проволочные дужки за уши и сказал: «В твоем случае пытаться – значит быть». «А вы чем занимаетесь?» – спросил я с большим вызовом, чем мне бы того хотелось. Он сказал: «Больше уже ничем». – «Не скромничай», – сказал ему отец Анны, но не засмеялся, как в первый раз, и добавил: «Симон – один из величайших умов эпохи». – «Пытаюсь», – сказал мистер Голдберг, обращаясь ко мне, будто только мы вдвоем и существовали. «Что пытаетесь?» – спросил я с большим интересом, чем мне бы того хотелось, он опять снял очки: «Пытаюсь им быть». Пока ее отец беседовал с мистером Голдбергом в самодельном салоне, чьи книги отделяли внутреннее от внешнего, мы с Анной пошли по камышу, набросанному поверх серо-зеленой глины, мимо бывшего загона для лошадей вниз, к тому месту, с которого можно было увидеть реку, если знать, куда и как смотреть, мы были по щиколотку в грязи и мякоти нападавших фруктов, мы их откидывали мысками с дороги, с вершины их участка был виден железнодорожный вокзал со всей его суетой, хаос войны становился все ощутимее, солдаты шли через город на Восток, беженцы шли на Запад или оставались в городе, поезда прибывали и отбывали, сотни поездов, мы закончили там, где начали, у сарая, который был салоном. «Давай сядем», – сказала она, мы опустились на землю спинами к полкам, было слышно, как они разговаривают внутри, и пахло трубочным дымом, сочившимся между книг, Анна стала меня целовать. «А вдруг они выйдут?» – прошептал я, она дотронулась до моих ушей, что означало: пока мы их слышим, бояться нечего. Она стала гладить меня повсюду, я не знал, что она делает, я стал трогать ее повсюду, а я-то что делал, догадывались ли мы о чем-то, чего сами не могли объяснить? Ее отец сказал: «Оставайся здесь, сколько необходимо. Хоть навсегда». Она стянула блузку через голову, я взял в руки ее грудь, это было неуклюже, но это было естественно, она стянула с меня рубашку через голову, в ту секунду, что я ослеп, мистер Голдберг сказал со смешком: «Навсегда», я слышал, как он меряет шагами небольшую комнату, я положил руку ей под юбку, между ее ног, показалось: еще мгновение – и все вокруг взорвется и запылает, я откуда-то знал, что делать, все было в точности, как в моих снах, будто необходимая информация была сжата во мне, как пружина, происходящее сейчас происходило раньше и произойдет потом, «Я больше не понимаю мир», – сказал отец Анны, она легла на спину за стеной книг, пропускавших голоса и трубочный дым, «Хочу тебя», – прошептала Анна, я в точности знал, что делать, вечерело, отбывали поезда, я задрал ее юбку, мистер Голдберг сказал: «А я как никогда его понимаю», и я услышал его дыхание по другую сторону книг, сними он с полки хотя бы одну, и мы пропали. Но книги нас спасли. Я пробыл в ней не больше секунды, прежде чем взорваться и запылать, она тихонько заныла, мистер Голдберг топнул ногой и издал крик, как раненое животное, я спросил, не разочарована ли она, она качнула головой, что нет, я упал на нее, положив щеку ей на грудь, и увидел лицо твоей матери в окне второго этажа. «Тогда почему ты плачешь?» – спросил я, усталый и повзрослевший, «Война!» – сказал мистер Голдберг, сердитый и побежденный, его голос дрожал: «Мы убиваем друг друга без всякой цели. Человечество воюет против себя, это кончится только тогда, когда воевать станет некому». Она сказала: «Мне больно».
По утрам до завтрака и до того, как ехать сюда, мы с твоей матерью идем в гостевую спальню, животные следуют за нами, я проглядываю чистые страницы и жестикулирую смех или жестикулирую слезы, если она спрашивает, над чем я смеюсь или плачу, я постукиваю по странице пальцем, а если она спрашивает, почему, я прижимаю ее руку к сердцу, сначала к ее, а потом к своему, или тычу ее указательным пальцем в зеркало, или дотрагиваюсь им до электроплитки, иногда мне кажется, что она знает, мне кажется (в мои Наиничтожнейшие минуты), что она меня испытывает: целый день печатает ерунду или вообще ничего не печатает, чтобы посмотреть на мою реакцию, ей нужно подтверждение моей любви, только это всем друг от друга и нужно, не сама любовь, а подтверждение, что она в наличии, как свежие батарейки в карманном фонарике из аварийного набора в шкафу в коридоре, «Больше никому не показывай», – сказал я ей в то утро, когда она мне это показала впервые, то ли ее пытаясь защитить, то ли себя: «Мы будем держать это в тайне, пока не доведем до совершенства. Мы поработаем над этим вместе. Это будет самая великая книга из всех, когда-либо написанных». – «Ты думаешь, это возможно?» – спросила она, снаружи листья опадали с деревьев, внутри мы больше не придавали значения правде такого рода. «Да, – сказал я, касаясь ее плеча. – Если очень постараемся». Она вытянула перед собой руки и нащупала мое лицо, она сказала: «Я об этом напишу». С того дня я ее подбадриваю, умоляя писать больше, копать глубже. «Опиши его лицо», – говорю я, скользя рукой по пустой странице, и потом, на следующее утро: «Опиши его глаза», и потом, держа страницу на просвет окна, позволяя ей пропитаться светом: «Опиши его радужки», и потом: «Его зрачки». Она никогда не спрашивает: «Чьи?» Никогда не спрашивает: «Зачем?» Может, это мои глаза на тех страницах? Я увидел, что левая стопка удвоилась и учетверилась, я услышал, что отступления стали темами, стали абзацами, стали главами, и я знаю (она мне сказала), что предложение, которое некогда было вторым, теперь предпоследнее. Два дня назад она сказала, что ее прошлое проходит быстрее, чем настоящее. «Что ты имеешь в виду?» – спросил я руками, «У нас почти ничего не происходит, – сказала она, – а память у меня отличная». – «Ты могла бы написать про наш магазин». – «Я описала каждый бриллиант в витрине». – «Ты могла бы написать про других людей». – «Моя жизнь – это история всех, кого я когда-либо знала». – «Ты могла бы написать про свои чувства». Она спросила: «Разве моя жизнь и мои чувства не одно и то же?»
Простите, где продаются билеты?
Мне так много нужно тебе сказать, проблема не в том, что остается все меньше времени, а в том, что остается все меньше места, моя тетрадь на исходе, страниц никогда не бывает достаточно, сегодня утром я оглядел квартиру в последний раз, и в ней все было исписано, стены исписаны, зеркала, я свернул ковры, чтобы писать на полу, я писал на окнах и по кругу на бутылках вина, которое нам подарили, а мы так и не выпили, на мне всегда рубашка с короткими рукавами, даже в стужу, потому что мои руки – это тоже книги. Но всего не выразишь. Прости. Вот что я пытаюсь тебе сказать, прости за все. За то, что сказал Анне прощай, хотя, наверное, мог бы спасти ее и нашу абстракцию или погибнуть с ними. Прости, что неспособен забыть все неважное и что неспособен все важное сохранить. Прости, что так поступаю с вами, с твоей матерью и с тобой. Прости, что никогда не увижу твоей мордашки, не покормлю, не расскажу сказку на ночь. Я пытался объясниться по-своему, но когда вспоминаю историю с книгой твоей матери, понимаю, что не объяснил ничего, в этом мы с ней похожи, мои письма – тоже Ничто. «Посвящение», – сказала она сегодня утром, всего несколько часов назад, когда я в последний раз зашел в гостевую спальню. «Прочти». Я поднял пальцами ее веки, раскрыв ей глаза, чтобы в них уместились все оттенки смысла, я уходил от нее, не прощаясь, порывал с браком миллиметров и правил, «Не слишком длинно?» – спросила она, возвращая меня к своему невидимому посвящению, я коснулся ее правой рукой, не зная, кому она посвятила свою историю, «Не очень глупо, нет?», я коснулся ее правой рукой, я уже тосковал по ней, я не передумал, но задумался, «Я не слишком себя выпячиваю?», я коснулся ее правой рукой, судя по вопросу, она посвятила написанное себе, «Тебе это сразу обо всем говорит?» – спросила она и на этот раз показала пальцем на то, чего не было, я коснулся ее левой рукой, судя по вопросу, она посвятила написанное мне. Я сказал, что мне пора. Длинной серией жестов, значения которых другой бы не разобрал, я спросил у нее, не хочется ли ей чего-нибудь особенного. «Ты всегда приносишь только то, что я хочу», – сказала она. «Журналы о природе?» (Я взмахнул ее руками, как крыльями.) «Было бы славно». – «Что-нибудь про искусство?» (Я взял ее руку, как кисть, и нарисовал перед нами воображаемую картину.) – «Конечно». Она, как обычно, проводила меня до дверей, «Я могу не вернуться до того, как ты уснешь», – сказал я, положив ей на плечо руку ладонью вверх и потом нежно опустив на ладонь ее щеку. Она сказала: «Но я не засну без тебя». Я прижал ее руки к своей голове и кивком сказал, что заснешь, мы дошли до дверей, стараясь не выпасть из Нечто. «А вдруг я все-таки без тебя не засну?» Я прижал ее руки к своей голове и кивнул, «Ну, а вдруг?» Я кивнул, «Ответь, что тогда», – сказала она, я пожал плечами, «Обещай мне, что будешь внимателен», – сказала она, натягивая на мою голову капюшон пальто, «Обещай, что будешь вдвойне внимателен. Я знаю, ты смотришь по сторонам, когда переходишь дорогу, но я хочу, чтобы ты смотрел дважды, раз я тебя попросила». Я кивнул. «Ты намазался кремом?» Жестами рук я сказал ей: «На улице стужа. Ты простужена». – «Но ты намазался?» – спросила она. Сам не ожидая, я коснулся ее правой рукой.
Представленный фрагмент произведения размещен по согласованию с распространителем легального контента ООО «ЛитРес» (не более 20% исходного текста). Если вы считаете, что размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
источник