Просто как будто простудилась и схватила неизлечимую лихорадку

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ

Издание: Академия Наук СССР. Институт Русской Литературы (Пушкинский дом)

Редакционная коллегия: А. С. Бушмин, Е. Н. Купреянова, Д. С. Лихачев, К. Д. Муратова, Ф. Я. Прийма

Главный редактор Н. И. Пруцков

Редакторы тома: Ф. Я. Прийма, Н. И. Пруцков

Третий том «Истории русской литературы» посвящен литературе второй половины прошлого века (1856–1881), эпохе могучего расцвета русского реализма и его мировой славы. Одна из главных задач тома — показать, как глубоко своеобразная, чрезвычайно сложная по своей структуре и необыкновенно динамичная в своем развитии эпоха, наступившая после 1861 г., определила в конечном счете новаторский характер всей системы реализма 60–70-х гг. и сформировала новый тип писателя. Он активно и творчески вторгался в решение самых животрепещущих проблем современной ему жизни. Наследие классиков того времени стало фактором социального и духовного прогресса, «революцией до революции» — все более и более возрастающим давлением на антинародный правопорядок полукрепостнической, капитализирующейся России.

Варварская реформа 1861 года оставила крестьян без земли и нисколько не улучшила их благосостояния. «Но падение крепостного права, — писал В. И. Ленин, — встряхнуло весь народ, разбудило его от векового сна, научило его самого искать выхода, самого вести борьбу за полную свободу».[1] Эта борьба затронула все сферы «духовного производства» и оказала, в частности и в особенности, глубочайшее воздействие на характер литературного развития.

Наступил перевал в русской истории, мучительное, а вместе с тем и плодотворное время решительного пересмотра, ломки, ликвидации отживающего и энергичного становления нового. В этих условиях «водоворота» особенную остроту приобрели вопросы становления «нового человека», его духовного мира. Начался процесс бурного пробуждения и формирования чувства личности, ее общественного и нравственного самосознания, — процесс, захвативший не только образованные слои общества, но и его «низы» — трудовые массы народа. Этот критический — антикрепостнический и антибуржуазный — пафос слился в художественном наследии пореформенной поры с поисками положительной «философии жизни», с началами утверждающими. В них сказались не только утопические представления об идеальных путях жизнестроительства (патриархально-самобытнические иллюзии), но обнаружились и такие абсолютные духовные ценности, которые наследуются и развиваются последующими поколениями, входят в сокровищницу социалистической культуры.

Писатели «эпохи подготовки революции» поставили и пытались по-своему решить великие вопросы демократии и социализма в областях социально-экономической, социально-нравственной и эстетической. Характеристике нравственного потенциала русской литературной классики, в котором она достигла непревзойденных вершин, авторы книги уделяют особое внимание.

Второй цикл проблем, освещаемых в томе, — характеристика общих черт реализма и их индивидуальных выражений в творческой практике классиков, а также и своеобразного воплощения этих черт в тех школах и течениях, которые сложились в рассматриваемые десятилетия (школа беллетристов-демократов 60-х гг., Чернышевский и писатели его направления, некрасовская школа, литературное народничество и т. д.). Большое внимание в томе уделено и литературным родам и жанрам.

Построение тома определяется особенностями его предмета — литературно-общественным движением 60–70-х гг. Социальная и литературная общность этого периода несомненна, если иметь в виду экономическую и социальную структуру общества. Вместе с тем два названных десятилетия следует и разграничивать, учитывая социально-политическую эволюцию России от 60-х к 70-м годам, сдвиги в революционном и социалистическом движении, развитие общественной, философско-эстетической мысли (от «шестидесятников» к «семидесятникам»). Поэтому в томе имеются главы, в которых дается общая, типологическая картина литературно-общественного движения 60–70-х гг. в целом, и есть главы, в которых материал расчленяется по десятилетиям и более детально рассматривается то своеобразное, что приносит каждое из них в жизнь литературы, в духовный мир писателя.

В апробации материалов тома приняли активное участие проф. П. Г. Пустовойт (Московский университет), проф. Н. И. Соколов (Ленинградский университет), доц. И. А. Дергачев (Уральский университет).

Литературно-техническую подготовку текста осуществила Г. В. Степанова, научный сотрудник Пушкинского Дома.

Литературно-общественное движение 60–70-х годов

Русская классическая литература второй половины прошлого века развивалась в условиях становления буржуазно-капиталистической формации, в обстановке «перевала русской истории».[2] Россия превращалась в буржуазную монархию. «У нас теперь все это переворотилось и только укладывается», — этими меткими словами Константина Левина из романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина» В. И. Ленин охарактеризовал переходную эпоху в жизни России.[3] То, что «переворотилось», — старый феодальный порядок — бесповоротно рушилось у всех на глазах. То, что укладывалось, — новый буржуазно-капиталистический строй — в свою очередь уже было чревато новыми и еще более острыми противоречиями. Эту принципиально важную полосу в истории России В. И. Ленин в статье «Л. Н. Толстой» назвал «эпохой подготовки революции».[4] Она «лежит между двумя поворотными пунктами» русской истории, «между 1861 и 1905 годами».[5] За это время русская литература прошла большой и плодотворный путь, заняв ведущее место среди литератур мира.

В настоящем томе рассматриваются основные явления литературно-общественного движения 60–70-х гг., истоки которого восходят ко второй половине 50-х гг., когда в стране начала складываться первая революционная ситуация. Завершается обзор 1879–1881 гг., периодом возникновения новой революционной ситуации.

Для понимания идейной борьбы и литературно-общественного движения пореформенных десятилетий важно учитывать национальное своеобразие развития российского капитализма. Феодально-крепостной строй в России ломался не революционным способом, а на прусский образец, путем половинчатых реформ, проводимых сверху, руками царских администраторов и крепостников-помещиков. Такая ломка расчищала путь не крестьянскому, фермерскому, а помещичьему капитализму.[6] Он сросся с самодержавием, с институтами старины, с полуфеодальными пережитками в экономике и в общественно-политическом, административном строе. Русские классики этого времени — Толстой и Успенский, Щедрин и Мамин-Сибиряк, Островский и Некрасов, писатели-демократы 60-х гг. и писатели народнического направления — уловили особенности русской социально-экономической действительности, уродливое переплетение в ней седой российской старины и новой европейской цивилизации. Они воспроизвели в своих произведениях потрясающе правдивую картину глубоко противоречивых социально-экономических отношений и дали им такое толкование, которое объективно подтверждало неизбежность общенародного взрыва.

История России второй половины XIX в. началась очень бурно. Неудачная Крымская война 1853–1856 гг. обнажила гнилость и бессилие самодержавно-крепостнического строя, обострила до предела его кризис, всколыхнула народные массы и всю прогрессивную общественность. В 1859–1861 гг. сложилась первая революционная ситуация. Царизм, как говорил Энгельс, «скомпрометировал Россию перед всем миром, а вместе с тем и самого себя — перед Россией. Наступило небывалое отрезвление».[7] «Светлая полоса» — так назвали некоторые современники период 1856–1862 гг. Страна стояла перед реальной возможностью демократической революции. Даже самый трезвый и осторожный политик, каким, например, являлся Чернышевский, имел основания с уверенностью и надеждой говорить об этой возможности. Для нас «страшен Емелька Пугачев» — предостерегал М. Погодин в своих «Политических письмах».[8]

источник

поспешно шла на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала в дверь и шепотом спрашивала у Анисьи:

Скажут, что это ничего больше, как жалость, сострадание, господствующие элементы в существе женщины.

Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму был мрачен, едва говорил с ней, не заглядывал к ней в комнату, не интересовался, что она делает, не шутил, не смеялся с ней, – она похудела, на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему: мелет она кофе – и не помнит, что делает, или накладет такую пропасть цикория, что пить нельзя, – и не чувствует, точно языка нет. Не доварит Акулина рыбу, разворчатся братец, уйдут из-за стола: она, точно каменная, будто и не слышит.

Прежде бывало ее никто не видал задумчивой, да это и не к лицу ей: все она ходит да движется, на все смотрит зорко и видит все, а тут вдруг, со ступкой на коленях, точно заснет и не двигается, потом вдруг так начнет колотить пестиком, что даже собака залает, думая, что стучатся в ворота.

Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить – она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет – все, как машина.

А теперь, когда Илья Ильич сделался членом ее семейства, она и толчет и сеет иначе. Свои кружева почти забыла. Начнет шить, усядется покойно, вдруг Обломов кричит Захару, чтоб кофе подавал, – она в три прыжка является в кухню и смотрит во все глаза так, как будто прицеливается во что-нибудь, схватит ложечку, перельет на свету ложечки три, чтоб узнать, уварился ли, отстоялся ли кофе, не подали бы с гущей, посмотрит, есть ли пенки в сливках.

Готовится ли его любимое блюдо, она смотрит на кастрюлю, поднимет крышку, понюхает, отведает, потом схватит кастрюлю сама и держит на огне. Трет ли миндаль или толчет что-нибудь для него, так трет и толчет с таким огнем, с такой силой, что ее бросит в пот.

Все ее хозяйство, толченье, глаженье, просеванье и т. п. – все это получило новый, живой смысл: покой и удобство Ильи Ильича. Прежде она видела в этом обязанность, теперь это стало ее наслаждением. Она стала жить по-своему полно и разнообразно.

Но она не знала, что с ней делается, никогда не спрашивала себя, а перешла под это сладостное иго безусловно, без сопротивлений и увлечений, без трепета, без страсти, без смутных предчувствий, томлений, без игры и музыки нерв.

Она как будто вдруг перешла в другую веру и стала исповедовать ее, не рассуждая, что это за вера, какие догматы в ней, а слепо повинуясь ее законам.

Это как-то легло на нее само собой, и она подошла точно под тучу, не пятясь назад и не забегая вперед, а полюбила Обломова просто, как будто простудилась и схватила неизлечимую лихорадку.

Она сама и не подозревала ничего: если б это ей сказать, то это было бы для нее новостью – она бы усмехнулась и застыдилась.

Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала, какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого

источник

Мотив любви присутствует в большинстве классических произведений русской литературы. Но часто любовная коллизия в произведении выполняет лишь роль фона, на котором выделяется основная мысль. К немногим произведениям, написанным о любви (а не о героях, которые “подвергаются” и любви тоже), можно причислить романы Тургенева и Гончарова. Два великих писателя пытались раскрыть сущность любви и ее влияние на героев и на человечество в целом. Вопрос этот относителен, и его невозможно рассматривать беспристрастно. На мнение писателя сильно влияет и его возраст, и период написания, и увлечение писателя теми или иными идеями. Тургенев и Гончаров — современники, они делились друг с другом своими взглядами, и на различие видов любви у Тургенева и Гончарова влияет в основном биография. На Тургенева повлияла несчастная любовь к Полине Виардо. Из-за нее писатель остановился на категоричном выводе, что истинная любовь не может быть счастливой и несет любящему человеку лишь боль и душевные страдания.
Основным тезисом Гончарова (не только в “Обломове”, но и в реальной жизни) являются слова, вложенные в уста Андрея Штольца: “Любовь движет миром с силой Архимедова рыча га”. Любая любовь: счастливая или несчастливая, но искренняя. И именно об этой искренней, но одинаково живительной любви написан роман “Обломов”.
Роман начинается с дружбы Ильи Ильича Обломова со Штольцем. Дружба — это тоже близкие отношения, но ее силы не хватает, чтобы вдохнуть жизнь в Обломова. И тут возникает вопрос: а движет ли действительно, в прямом смысле любовь, должна ли двигать?
Движение — это жизнь, и любовь у Гончарова дает жизнь, о которой мечтают любящие.
Дружба Штольца эгоистична — он хочет, чтобы его друг жил его жизнью и именно от его жизни получил счастье. Штольц не может даже представить, что образ жизни Обломова приносит счастье.
Штольц, чтобы развеять мир Обломова, вернуть его в реальную жизнь, знакомит его с Ольгой Ильинской. Начинается первая любовная параллель: Ольга — Обломов. На первый взгляд в Обломове из-за любви происходят удивительные изменения: он все время на ногах, спит только ночью и мало, читает книги. Но духовно он не изменился. Движение любви либо бессильно помочь ему, либо ему не надо помогать: Илья Ильич полон внутренней светлой любви, которая не дает необходимого видимого движения, но оставляет душу чистой, живой и чувствительной.
Любовь Ольги к Обломову — это совершенно особенный вид любви. Обломов для Ольги — это некая Галатея, а ей самой приходится быть Пигмалионом. При таких отношениях Ольга наверняка смотрит на Обломова сверху вниз, как на вещь, которую ей предстоит переделать, довести (по ее и Штольца мнению) до идеала. Эта любовь не могла быть долговечной. Как только Ольга возродила бы Илью Ильича, он перестал бы быть интересным для нее. Любовь Ольги и Обломова — это скорее детская забавная игра, занятное развлечение, проверка своих сил для Ольги, а не истинная любовь. Поэтому она принесла любящим только боль, не изменив Обломова, не зародив в душе Ольги новые чувства.
Параллельно с любовью господ автор описывает сложные отношения между Захаром и Анисьей. Это не любовь, а обыкновенные ровные отношения между не горячо любящими мужем и женой. Гончаров говорит: “Страсть надо утопить в женитьбе”. Пара Захар — Анисья одна из многих, которые утопили страсть в женитьбе или у которых страсти не было вообще. Эта линия интересна тем, что в связи с ней даются отношения мужей к женам. И крепостной, и администратор обычно делают вид, что не прислушиваются к советам жен, а потом следуют им. Это выделяет Ольгу и Штольца: они относятся друг к другу с уважением и вниманием почти идиллическим.
С другой стороны, роман построен на параллелях и противопоставлениях.
Отношения Захара и Анисьи — это приниженная любовь Обломова и Ольги, где женщины играют очень сходные роли.
Противопоставления в мотиве любви тоже есть. В женских образах Ольга противопоставляется Агафье Матвеевне, Штольц — антипод Обломова.
Любовь Штольца, как и» дружба, была сперва эгоистична. Он вел Ольгу к своему идеалу, не совсем четко представляя, в чем он заключается. Мечтая о любви созидательной и жене — образованной и деятельной участнице жизни своего поколения, Штольц, ведомый истинной любовью, приходит к обломовскому идеалу, то есть всякая истинная любовь приводит, по мнению автора, к спокойной, тихой жизни, каким бы бурным ни было ее достижение.
Обломов достиг почти того же, что и Штольц, но другим способом. Рай Обломову подарила Агафья Матвеевна. Ее любовь ничего не требует от него и идет на жертвы сама. Это любовь от природы: “Но она не знала, что с ней делается, никогда не спрашивала себя, а перешла под его сладостное иго безусловно, без сопротивлений и увлечений, без трепета, без страсти, без смутных предчувствий, томлений, без игры и музыки нервов Полюбила Обломова просто, как будто простудилась и схватила неизлечимую лихорадку”.
Любовь Пшеницыной, как и любовь Ольги, Гончаров пытается анализировать, найти ее причины, определить ее ход.
Отношение к себе Агафьи Матвеевны Обломов воспринимает как должное. Именно так должно быть, именно так было в детстве, в Обломовке. Обломов сблизился с Пшеницыной, “он каждый день все более и более дружился с хозяйкой: о любви ему и в ум не приходило, то есть о той любви, которую он недавно перенес и содрогался, когда вспоминал о ней”. В этом отрывке еще раз доказывается, что в любви к Ольге у Обломова было что-то противное его внутреннему миру, неестественное, а потому бесполезное. Разум Обломова считает, что любовь должна быть яркая, пылкая, главное — видная, но сердце стремится к тихой, спокойной любви, не требующей подвигов.
Агафья Матвеевна, напротив, нуждалась в ком-то, ради кого она могла бы сделать все.
Отношения между Пшеницыной и Обломовым вполне естественны, приближены к жизни, в то время как брак Ольги и Штольца утопичен. Обломов оказывается ближе к реальности, чем реалист Штольц.
Ольга и Штольц живут в Крыму, все вещи — и необходимые для работы, и романтические безделушки — находят себе место в их доме. Их окружает идеальное равновесие даже в любви: страсть утоплена в женитьбе, но не угасла. Но Штольц даже не подозревает, какие богатства таятся еще в душе Ольги.
Ольга переросла Штольца духовно, потому что не стремилась упорно к цели, а видела разные дороги и выбирала, по какой из них идти. Она пыталась понять и полюбить жизнь Обломова, но ей это не удалось. Теперь, в Крыму, Ольга чувствует в своей жизни черты идиллии Обломова, и это ее настораживает, она не хочет так жить. Но любовь Ольги и Штольца — это любовь двух развивающихся людей, которые помогают друг другу, и они должны найти выход, чтобы продолжить искать действительно свой путь.
Итак, о видах любви в романе Гончарова “Обломов” сказано очень много. Но автор не останавливается на достигнутом и пишет не только об идеальной любви и любви кажущейся, но и об идеальных браках. Тема любви занимает очень важное место и для развития сюжета, и для сложной композиции, и для раскрытия образов героев и связывания их между собой.

источник

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4

Портрет Штольца контрастен портрету Обломова: «Он весь составлен из костей, мускулов и нервов, как кровная английская лошадь. Он худощав; щек у него почти вовсе

нет, есть кость да мускул, но ни признака жирной округлости; цвет лица ровный, смугловатый и никакого румянца; глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные»

Отец Штольца — немец, в юности приехавший в Россию из Саксонии. Это педантичный, суровый, грубоватый человек, привыкший сам пробивать себе дорогу в жизни.

Отец воспитывал сына в строгости, стараясь развить в нем самостоятельность, исполнительность. Мать Штольца — русская, это поэтическая, сентиментальная натура: «Она бросалась стричь Андрюше ногти, завивать кудри, шить изящные воротнички и манишки;

заказывала в городе курточки; учила его прислушиваться к задумчивым звукам Герца, пела ему о цветах, о поэзии жизни, шептала о блестящем призвании то воина, то писателя, мечтала с ним о высокой роли, какая выпадает иным на долю. » От матери Андрей наследует язык и веру

По замыслу Гончарова, в образе Штольца должны сочетаться лучшие качества его родителей: трезвость, расчетливость, деловитость, знание людей с одной стороны и душевная тонкость, эстетическая восприимчивость, поэтичность — с другой

Штольц — антипод Обломова. Он всего в жизни привык добиваться сам. Для Штольца труд, к которому Обломов чувствует отвращение,- «образ, содержание, стихия и цель жизни». «Он служил, вышел в отставку, занялся

своими делами и в самом деле нажил дом и деньги. Он участвует в какой-то компании, отправляющей товары за границу. Он беспрестанно в движении: понадобится

обществу послать в Бельгию или Англию агента — посылают его; нужно написать какой-нибудь проект или приспособить новую идею к делу — выбирают его. он ездит и в свет и читает: когда он успевает- Бог весть»

Наименее живой образ в романе: в нем чувствуется

«сконструированность и функциональность». Сам Гончаров был недоволен образом Штольца, считал, что он «слаб, бледен», «из него слишком голо выглядывает

идея». Резко отзывался об образе Штольца и : «Штольц не внушает мне никакого доверия. Автор говорит, что это великолепный малый, а я не верю. Это продувная бестия, думающая о себе очень хорошо и собой довольная. Наполовину он сочинен, на три четверти ходулен»

Два идеала женской любви в романе

В портрете Ольги подчеркивается

гармоничность ее натуры, душевная глубина и артистичность: «если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии». «Кто ни

встречал ее, даже рассеянный, и тот на мгновение останавливался перед этим так строго и обдуманно,

артистически созданным существом».

У Ольги «губы тонкие и большею частию сжатые: признак непрерывно устремленной на что-нибудь мысли», «над бровью

лежала маленькая складка, в которой как будто что-то говорило, будто там покоилась мысль».

«То же присутствие говорящей мысли светилось в зорком, всегда бодром, ничего не пропускающем

взгляде темных, серо-голубых глаз»

Во внешности Пшеницыной отсутствует аристократическая

утонченность, в ней подчеркивается бесхитростность, простота и здоровье. «Она была очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение

лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил».

«Платье сидело на ней в обтяжку: видно, что она не прибегала ни к какому искусству, даже к лишней

юбке, чтоб увеличить объем бедр и уменьшить талию. От этого даже и закрытый бюст ее, когда она была без платка, мог бы послужить живописцу или скульптору моделью крепкой, здоровой груди, не нарушая

Ольга — поэтическая натура, она музыкальна, любит природу. Исполнение арии из оперы Беллини «Норма» пробуждает чувства Обломова, становится символом их возвышенной любви

Пшеницына всецело поглощена заботами о хозяйстве. Она сразу вызывает у Обломова интерес и симпатию — его привлекают

круглые белые локти Пшеницыной

Ольга одарена пытливым умом — она расспрашивает Штольца и Обломова о различных явлениях, просит порекомендовать книги.

Обломов вынужден ночами читать, чтобы ответить на ее вопросы. Самолюбивая, гордая, властная, она

уверена, что сможет изменить Обломова. Ольга сильнее Обломова, который не проходит испытание ее любовью, но она оказывается и глубже Штольца: в браке с ним она испытывает неудовлетворенность и жажду настоящей деятельности

Пшеницына умственно неразвита, ее интересы ограничены домашним хозяйством. Она скромна, неразговорчива. «На всякий же вопрос, не касавшийся какой-нибудь

положительной, известной ей цели, она отвечала усмешкой и молчанием». «Усмешка у ней была больше принятая форма, которою

прикрывалось незнание, что в том или другом случае надо сказать или сделать»

Любовь Ольги требовательна,

героиня убеждена, что она должна заставить Обломова жить по-другому, привить ему любовь к труду, к работе над собой. Она

требует от Обломова соответствия

своему идеалу мужчины и когда понимает, что изменить Обломова ей не удастся, бросает его

Пшеницына любит Обломова, не требуя ничего взамен. «Она как будто вдруг перешла в другую веру и

стала исповедовать ее, не рассуждая, что это за вера, какие догматы в ней, а слепо повинуясь ее законам». Она «полюбила Обломова

просто, как будто простудилась и схватила неизлечимую лихорадку»

Для обеих героинь любовь к Обломову означает пробуждение и расцвет личности, однако характер этой любви и ее итоги различны

В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире,________________ Обломов. Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока.

Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.

Цвет лица у ______________не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.

Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала в апатии или в дремоте.

Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него. Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани.

Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок,

гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется

самомалейшему движению тела.

B1 Укажите жанр произведения, из которого взят отрывок.

B2 Запишите имя и отчество героя, которые надо вставить вместо пропусков.

B3 Как называется изображение внешности героя в литературном произведении (черт лица, фигуры, мимики, жестов, одежды)?

B4 Выпишите из второго абзаца синоним к слову «халат».

B5 Как называется изобразительная подробность, с помощью которой автор создает художественный образ (матовый цвет шеи, чересчур пухлые руки)?

B6 Выпишите из третьего абзаца слово, которым обозначается «господствующее и основное выражение, не лица только, а всей души».

B7 Как называется литературное направление, к которому относят творчество Гончарова?

C1 Что мы узнаем об Обломове по его портрету?

C2 Вспомните, при каких обстоятельствах впервые появляются перед читателем герои классических произведений ХIX века. Чем необычно на этом фоне первое появление Обломова (приведите два-три сопоставления)?

Для краткого ответа на этот вопрос будет достаточно, если школьники вспомнят, что по описанию внешности героя мы можем узнать многое о его характере. Романисты 19 века стремились передавать внутреннее через внешнее. Гончаров – одни из самых «подробных» писателей, он любит долго, с перечислением деталей описывать предмет или человека. В приведенном отрывке – не полный портрет Обломова, но и его достаточно, чтобы перечислить такие черты героя, как лень, изнеженность, стремление к покою. Пригодятся нам и другие слова, с другими обертонами – беспечность, мягкость. Также важно, чтобы ребята не пропустили черт, которые позволяют отграничить Обломова, скажем, от героев «Мертвых душ» (перекличек с поэмой в отрывке и романе в целом – множество). Про него сразу и определенно сказано: «душа так открыто и ясно

светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы». Жизни этой души и будет посвящен роман. Герои многих известных школьникам произведений 19 века впервые

появляются перед читателем в движении, в дороге: «летит в пыли на почтовых» Онегин, дорожный рассказ вводит в повествование Печорина, в «небольшой рессорной бричке» въезжает в поэму Гоголя Чичиков. Более поздние (относительно «Обломова») произведения эту традицию подхватывают: из подъехавших повозок вылезают Базаров с Аркадием, Раскольников спускается по лестнице и идет к старухе-процентщице. А герой Гончарова – лежит. Это первый и самый главный глагол, относящийся к Обломову. Загадка его лежания – одна из основных в романе. Вся первая часть будет посвящена безуспешным попыткам разных персонажей «поднять» Обломова с дивана, вытянуть из дома (кстати, композиция этой части – вывернутая наизнанку композиция «помещичьей» части первого тома «Мертвых душ»: там Чичиков ездит к помещикам, тут к лежащему

Обломову приходят посетители). Вокруг нежелания Обломова «вставать» будет развернут идеологический спор со Штольцем; любовная интрига также будет связана с «неподвижностью» героя. Сознательный отказ героя от жизни, предлагаемой ему временем и обществом, выбор покоя как идеала делает Обломова носителем целой философии, о которой и сегодня не прекращаются споры.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому свету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.

Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела.

Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие; когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них сразу.

Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того, кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием. Когда он был дома — а он был почти всегда дома, — он все лежал, и все постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром разве, и то не всякий день, когда человек мел кабинет его, чего всякий день не делалось. В тех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.

Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами.

Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей.

Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти decorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался быэтими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками.

Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.

Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и мелочи.

В1. К какому сословию принадлежит Обломов?

В2. Как звали слугу Обломова, не считавшего необходимым следить за порядком в кабинете?

В3. Как в литературоведении называют описание внешности героя?

В4. Какое средство художественной выразительности Гончаров использует при описании халата Обломова («он, как послушный раб, покоряется самомалейшему движению тела»)?

В5. Укажите термин, которым в литературоведении называют элемент композиции романа, позволяющий автору создать описание жилища героя.

В6. Какое средство изобразительности использует автор при описании стульев в кабинете Обломова («тяжёлые, неграциозные»)?

В7. При описании внешности и кабинета Обломова обращает внимание на значащие подробности. Как в литературоведении называются такие подробности?

С1. Назовите средства психологизма, которые использует Гончаров в романе, и прокомментируйте слова , утверждающего, что автор «конечно, мысленно отрицал «обломовщину», но внутренне любил её бессознательно глубокой любовью».

С2. Кто из героев русской классики близок Обломову и как можно объяснить их общность.

источник

Гончаров сказал: «Любовь движет миром с силой архимедова рычага». Эти слова можно взять эпиграфом не только к роману Гончарова «Обломов», но и ко всей человеческой жизни в целом. Любовь в «Обломове», как и в других романах, играет огромную роль. Ею можно объяснить многие поступки героев, она — причина радости и страданий. Любовь — это то, что есть в человеке самое прекрасное, что заставляет его совершать прекрасные поступки. Каждый герой романа, как и любой из нас, воспринимает любовь по-своему, каждый рисует в воображении свой идеал любимой или любимого. В романе Гончаров показывает несколько любовных линий: Обломов и Ольга, Штольц и Ольга, Обломов и Пшеницына, Захар и Анисья. Все они, несмотря на различия, имеют общие черты.

Любовь Ольги и Обломова появилась в результате заботы Штольца. Этот деятельный человек не может смириться с апатией друга, поэтому предпринимает попытки возродить его к жизни. Штольц описывает Ольге прекрасные душевные качества Обломова: его нежность, доброту, ум. Ольга пытается «растормошить Обломова». Сначала это кажется ей забавой, тем более что Обломов прямо на глазах начинает возрождаться. Он и сам живет любовью: «. встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. Но нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности». Но Ольга и в самом деле влюбляется в Обломова. Теперь это уже не игра. Ольга готова многое дать своему избраннику, но и от него ждет самоотверженной отдачи. И, увы, сталкивается с инертностью Обломова. Любовь начинает тяготить Илью Ильича. Он понимает, «что «и в любви нет покоя». Трагичный итог неминуем, герои расстаются. Мне кажется, причина в том, что оба любили созданный ими образ, а не конкретного человека. Илья Ильич понял это и в письме к Ольге пишет: «. ваше настоящее «люблю» не есть настоящая любовь, а будущая. Это только бессознательная потребность любить, которая за недостатком настоящей пищи. высказывается иногда у женщин в ласках к ребенку, к другой женщине, даже просто в слезах или истерических припадках. Вы ошибаетесь, перед вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали. Погодите — он придет, и тогда вы очнетесь; вам будет досадно и стыдно за свою ошибку». Вскоре и сама Ольга поняла всю призрачность своей любви. В разговоре со Штольцем об Обломове она создала для себя идеальный образ и полюбила его. Ольга любила не того Обломова, какой он есть на самом деле, а свое творение, то, что могло получиться потом, в будущем. А Обломов? Он вернулся к прежней жизни, к дивану и к халату. Ему больно потерять Ольгу. Но ведь и Обломов любит не живого -человека, а придуманный им образ. Осознай он настоящую натуру Ольги, ему бы и в голову не пришло поместить ее в свой будущий воображаемый мир. Дня Обломова идеальный брак — это нечто другое: «. а подле гордо-стыдливой покойной подруги спит беззаботный человек. Он засыпает с уверенностью, проснувшись, встретить тот же кроткий симпатичный взгляд. И через двадцать, тридцать лет. » Он, выросший в Обломовке и усвоивший с детства только одну философию: все должно находиться в состоянии покоя, никогда не поймет деятельную натуру Ольги.

Но любовь, какая бы она ни была, не проходит бесследно. Она разбудила в Обломове лучшие его качества. Теперь мы симпатизируем ему, видим в нем нечто большее, чем просто бездеятельного человека. Любовь изменила и Ольгу. Первым это заметил Штольц. «Как она созрела, боже мой! Как развилась эта девочка! Кто же был ее учителем? Где она брала уроки жизни? У барона? Там гладко, не почерпнешь ничего в его щегольских фразах! Не у Ильи же. » Если разобраться, то и сам Штольц хочет спокойной долгой любви. Только, в отличие от Обломова, в любви Штольц, как и в жизни, не терпитни малейшей неопределенности, недосказанности. Все должно быть разобрано и разложено по полочкам, чтобы противоречия не накапливались и не угрожали жизни супругов в будущем. Штольц счастлив в браке. Он добился, чего хотел, и нашел в Ольге то, что искал: способность думать, как он, быть наравне с ним. Они не находятся на разных полюсах, как Обломов и Ольга, они оба передовые люди: умные, откровенные, стремящиеся к знаниям. Но в душу Ольги закрадываются сомнения, ей кажется, что чего-то в ее жизни все же недостает, она мечтает о чем-то несбыточном. Быть может, идеал Ольги — это мужчина, который воплотил бы в себе душевные качества Обломова и деятельную натуру Штольца.

Обломов же находит свой идеал в Пшеницыной. Произошло это тихо и незаметно. Лежа на диване, видя перед собой старательную Агафью Матвеевну, Обломов влюбляется в нее. Она отличная хозяйка, добрая и верная жена. Но главное в том, что она создала для Ильи Ильича его Обломовку, к которой он стремился. Дом Пшеницыной и есть Обломовка. Обломов снова попал в ту среду, воспоминания о которой у него сохранились с детства. С того самого момента, когда Илья Ильич переступил порог дома Агафьи Матвеевны, он был обречен вернуться в Обломовку, вернуться к своей прежней жизни, умереть для окружающих и начать жить по своей мечте. Любовь Пшеницыной ничего не требует от Обломова, более того, хозяйка сама идет на жертвы во имя этой любви. «.„Она не знала, что с ней делается, никогда не спрашивала себя, а перешла под это сладостное иго безусловно, без сопротивлений и увлечений, без трепета, без страсти, без смутных предчувствий, томлений, без игры и музыки нерв. Полюбила Обломова просто, как будто простудилась и схватила неизлечимую лихорадку». Любовь Пшеницыной самоотверженна и преданна. Кажется, что вся ее жизнь прошла в ожидании человека, которого можно бы было преданно любить и окружать заботой. Она взяла на себя роль полновластной хозяйки и отлично с ней справляется. Она готовит воскресные пироги, закладывает свои вещи, о чем совсем не догадывается Обломов, только бы барин ни в чем не нуждался. Такая любовь очень похожа на материнскую любовь и заботу. Но, может быть, Об-ломову и нужна была такая жена, которая воплотила в себе качества жены и матери одновременно.

В романе есть еще одна линия любви. Она прослеживается в отношениях между слугой Обломова Захаром и Анисьей. Эти люди по-своему счастливы, они тоже нашли в жизни свой идеал. Захар считает себя человеком умным и делает вид, что не прислушивается к женским советам, но потом поступает так, как говорит ему жена. Анисья все это видит, воспринимает как должное и счастлива.

Все эти состоявшиеся браки разные, но нельзя сказать, какой из них лучше, какой хуже. Важно то, что в них каждый из партнеров нашел то, чего искал. Счастлив Обломов, потому что жена от него ничего не требует, в то же время всецело заботясь о нем. Счастлива и Агафья, потому что ее каждодневные хлопоты и вечное движение приобрели высший смысл. Штольц тоже нашел свой идеал женщины.

Тема любви вечна, и, пока на земле есть люди, есть и любовь.

источник

Постепенная осадка дна морского, осыпанье гор, наносный ил с прибавкой легких вулканических взрывов — все это совершилось всего более в судьбе Агафьи Матвеевны, и никто, всего менее она сама, не замечал это. Оно стало заметно только по обильным, неожиданным и бесконечным последствиям.
Отчего она с некоторых пор стала сама не своя?
Отчего прежде, если подгорит жаркое, переварится рыба в ухе, не положится зелени в суп, она строго, но с спокойствием и достоинством сделает замечание Акулине и забудет, а теперь, если случится что-нибудь подобное, она выскочит из-за стола, побежит на кухню, осыплет всею горечью упреков Акулину и даже надуется на Анисью, а на другой день присмотрит сама, положена ли зелень, не переварилась ли рыба.
Скажут, может быть, что она совестится показаться неисправной в глазах постороннего человека в таком предмете, как хозяйство, на котором сосредоточивалось ее самолюбие и вся ее деятельность!
Хорошо. А почему прежде бывало с восьми часов вечера у ней слипаются глаза, а в девять, уложив детей и осмотрев, потушены ли огни на кухне, закрыты ли трубы, прибрано ли все, она ложится — и уже никакая пушка не разбудит ее до шести часов?
Теперь же, если Обломов поедет в театр или засидится у Ивана Герасимовича и долго не едет, ей не спится, она ворочается с боку на бок, крестится, вздыхает, закрывает глаза — нет сна, да и только!
Чуть застучит по улице, она поднимет голову, иногда вскочит с постели, отворит форточку и слушает: не он ли?
Если застучат в ворота, она накинет юбку и бежит в кухню, расталкивает Захара, Анисью и посылает отворить ворота.
Скажут, может быть, что в этом высказывается добросовестная домохозяйка, которой не хочется, чтоб у ней в доме был беспорядок, чтоб жилец ждал ночью на улице, пока пьяный дворник услышит и отопрет, что, наконец, продолжительный стук может перебудить детей.
Хорошо. А отчего, когда Обломов сделался болен, она никого не впускала к нему в комнату, устлала ее войлоками и коврами, завесила окна и приходила в ярость — она, такая добрая и кроткая, если Ваня или Маша чуть вскрикнут или громко засмеются?
Отчего по ночам, не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: «Илья», бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась на колени и долго лежала, припав головой к полу, потом поспешно шла на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала в дверь и шепотом спрашивала у Анисьи:
— Что?
Скажут, что это ничего больше, как жалость, сострадание, господствующие элементы в существе женщины.
Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму был мрачен, едва говорил с ней, не заглядывал к ней в комнату, не интересовался, что она делает, не шутил, не смеялся с ней, — она похудела, на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему: мелет она кофе — и не помнит, что делает, или накладет такую пропасть цикория, что пить нельзя, — и не чувствует, точно языка нет. Не доварит Акулина рыбу, разворчатся братец, уйдут из-за стола: она, точно каменная, будто и не слышит.
Прежде бывало ее никто не видал задумчивой, да это и не к лицу ей: все она ходит да движется, на все смотрит зорко и видит все, а тут вдруг, со ступкой на коленях, точно заснет и не двигается, потом вдруг так начнет колотить пестиком, что даже собака залает, думая, что стучатся в ворота.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
А теперь, когда Илья Ильич сделался членом ее семейства, она и толчет и сеет иначе. Свои кружева почти забыла. Начнет шить, усядется покойно, вдруг Обломов кричит Захару, чтоб кофе подавал, — она в три прыжка является в кухню и смотрит во все глаза так, как будто прицеливается во что-нибудь, схватит ложечку, перельет на свету ложечки три, чтоб узнать, уварился ли, отстоялся ли кофе, не подали бы с гущей, посмотрит, есть ли пенки в сливках.
Готовится ли его любимое блюдо, она смотрит на кастрюлю, поднимет крышку, понюхает, отведает, потом схватит кастрюлю сама и держит на огне. Трет ли миндаль или толчет что-нибудь для него, так трет и толчет с таким огнем, с такой силой, что ее бросит в пот.
Все ее хозяйство, толченье, глаженье, просеванье и т. п. — все это получило новый, живой смысл: покой и удобство Ильи Ильича. Прежде она видела в этом обязанность, теперь это стало ее наслаждением. Она стала жить по-своему полно и разнообразно.
Но она не знала, что с ней делается, никогда не спрашивала себя, а перешла под это сладостное иго безусловно, без сопротивлений и увлечений, без трепета, без страсти, без смутных предчувствий, томлений, без игры и музыки нерв.
Она как будто вдруг перешла в другую веру и стала исповедовать ее, не рассуждая, что это за вера, какие догматы в ней, а слепо повинуясь ее законам.
Это как-то легло на нее само собой, и она подошла точно под тучу, не пятясь назад и не забегая вперед, а полюбила Обломова просто, как будто простудилась и схватила неизлечимую лихорадку.
Она сама и не подозревала ничего: если б это ей сказать, то это было бы для нее новостью — она бы усмехнулась и застыдилась.
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала, какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
Если б ее спросили, любит ли она его, она бы опять усмехнулась и отвечала утвердительно, но она отвечала бы так и тогда, когда Обломов жил у нее всего с неделю.
За что или отчего полюбила она его именно, отчего, не любя, вышла замуж, не любя, дожила до тридцати лет, а тут вдруг как будто на нее нашло?
Хотя любовь и называют чувством капризным, безотчетным, рождающимся, как болезнь, однакож и она, как все, имеет свои законы и причины. А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнув глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка.
Агафья Матвеевна мало прежде видела таких людей, как Обломов, а если видала, так издали, и, может быть, они нравились ей, но жили они в другой, не в ее сфере, и не было никакого случая к сближению с ними.
Илья Ильич ходит не так, как ходил ее покойный муж, коллежский секретарь Пшеницын — мелкой, деловой прытью, не пишет беспрестанно бумаг, не трясется от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так, как будто просит оседлать его и поехать, а глядит он на всех и на все так смело и свободно, как будто требует покорности себе.
Лицо у него не грубое, не красноватое, а белое, нежное; руки не похожи на руки братца — не трясутся, не красные, а белые.. небольшие. Сядет он, положит ногу на ногу, подопрет голову рукой — все это делает так вольно, покойно и красиво; говорит так, как не говорят ее братец и Тарантьев, как не говорил муж; многого она даже не понимает, но чувствует, что это умно, прекрасно, необыкновенно; да и то, что она понимает, он говорит как-то иначе, нежели другие.
Белье носит тонкое, меняет его каждый день, моется душистым мылом, ногти чистит — весь он так хорош, так чист, может ничего не делать и не делает, ему делают все другие: у него есть Захар и еще триста Захаров.
Он барин, он сияет, блещет! Притом он так добр: как мягко он ходит, делает движения, дотронется до руки — как бархат, а тронет бывало рукой муж, как ударит! И глядит он и говорит так же мягко, с такой добротой.
Она не думала, не сознавала ничего этого, но если б кто другой вздумал уследить и объяснить впечатление, сделанное на ее душу появлением в ее жизни Обломова, тот бы должен был объяснить его так, а не иначе.
Илья Ильич понимал, какое значение он внес в этот уголок, начиная с братца до цепной собаки, которая с появлением его стала получать втрое больше костей, но он не понимал, как глубоко пустило корни это значение и какую неожиданную победу он сделал над сердцем хозяйки.
В ее суетливой заботливости о его столе, белье и комнатах он видел только проявление главной черты ее характера, замеченной им еще в первое посещение, когда Акулина внесла внезапно в комнату трепещущего петуха и когда хозяйка, несмотря на то что смущена была неуместною ревностью кухарки, успела, однако, сказать ей, чтоб она отдала лавочнику не этого, а серого петуха.
Сама Агафья Матвеевна не в силах была не только пококетничать с Обломовым, показать ему каким-нибудь признаком, что в ней происходит, но она, как сказано, никогда не сознавала и не понимала этого, даже забыла, что несколько времени назад этого ничего не происходило в ней, и любовь ее высказалась только в безграничной преданности до гроба.
У Обломова не были открыты глаза на настоящее свойство ее отношений к нему, и он продолжал принимать это за характер. И чувство Пшеницыной, такое нормальное, естественное, бескорыстное, оставалось тайною для Обломова, для окружающих ее и для нее самой.
Оно было в самом деле бескорыстно, потому что она ставила свечку в церкви, поминала Обломова за здравие затем только, чтоб он выздоровел, и он никогда не узнал об этом. Сидела она у изголовья его ночью и уходила с зарей, и потом не было разговора о том.
Его отношения к ней были гораздо проще: для него в Агафье Матвеевне, в ее вечно движущихся локтях, в заботливо останавливающихся на всем глазах, в вечном хождении из шкафа в кухню, из кухни в кладовую, оттуда в погреб, во всезнании всех домашних и хозяйственных удобств воплощался идеал того необозримого, как океан, и ненарушимого покоя жизни, картина которого неизгладимо легла на его душу в детстве, под отеческой кровлей.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Он каждый день все более и более дружился с хозяйкой: о любви и в ум ему не приходило, то есть о той любви, которую он недавно перенес, как какую-нибудь оспу, корь или горячку, и содрогался, когда вспоминал о ней.
Он сближался с Агафьей Матвеевной — как будто подвигался к огню, от которого становится все теплее и теплее, но которого любить нельзя.
Он после обеда охотно оставался и курил трубку в ее комнате, смотрел, как она укладывала в буфет серебро, посуду, как вынимала чашки, наливала кофе, как, особенно тщательно вымыв и обтерев одну чашку, наливала прежде всех, подавала ему и смотрела, доволен ли он.
Он охотно останавливал глаза на ее полной шее и круглых локтях, когда отворялась дверь к ней в комнату, и даже, когда она долго не отворялась, он потихоньку ногой отворял ее сам и шутил с ней, играл с детьми.
Но ему не было скучно, если утро проходило и он не видал ее; после обеда, вместо того чтоб остаться с ней он часто уходил соснуть часа на два; но он знал, что лишь только он проснется, чай ему готов, и даже в ту самую минуту, как проснется.
И главное, все это делалось покойно: не было у него ни опухоли у сердца, ни разу он не волновался тревогой о том, увидит ли он хозяйку или нет, что она подумает, что сказать ей, как отвечать на ее вопрос, как она взглянет, — ничего, ничего.
Тоски, бессонных ночей, сладких и горьких слез — ничего не испытал он.
Сидит и курит и глядит, как она шьет, иногда скажет что-нибудь или ничего не скажет, а между тем покойно ему, ничего не надо, никуда не хочется, как будто все тут есть, что ему надо.
Никаких понуканий, никаких требований не предъявляет Агафья Матвеевна. И у него не рождается никаких самолюбивых желаний, позывов, стремлений на подвиги, мучительных терзаний о том, что уходит время, что гибнут его силы, что ничего не сделал он, ни зла, ни добра, что празден он и не живет, а прозябает.
Его как будто невидимая рука посадила, как драгоценное растение, в тень от жара, под кров от дождя и ухаживает за ним, лелеет.
— Что это как у вас проворно ходит игла мимо носа, Агафья Матвеевна! — сказал Обломов. — Вы так живо снизу поддеваете, что я, право, боюсь, как бы вы не пришили носа к юбке.
Она усмехнулась.
— Вот только дострочу эту строчку, — говорила она почти про себя, — ужинать станем.
— А что к ужину? — спрашивает он.
— Капуста кислая с лососиной, — сказала она. — Осетрины нет нигде: уж я все лавки выходила, и братец спрашивали — нет. Вот разве попадется живой осетр — купец из каретного ряда заказал, — так обещали часть отрезать. Потом телятина, каша на сковороде.
— Вот это прекрасно! Как вы милы, что вспомнили, Агафья Матвеевна! Только не забыла бы Анисья.
— А я-то на что? Слышите, шипит? — отвечала она, отворив немного дверь в кухню. — Уж жарится.
Потом дошила, откусила нитку, свернула работу и отнесла в спальню.
Итак, он подвигался к ней, как к теплому огню, и однажды подвинулся очень близко, почти до пожара, по крайней мере до вспышки.
Он ходил по своей комнате и, оборачиваясь к хозяйской двери, видел, что локти действуют с необыкновенным проворством.
— Вечно заняты! — сказал он, входя к хозяйке. — Что это такое?
— Корицу толку, — отвечала она, глядя в ступку, как в пропасть, и немилосердно стуча пестиком.
— А если я вам помешаю? — спросил он, взяв ее за локти не давая толочь.
— Пустите! Еще надо сахару натолочь да вина отпустить на пудинг.
Он все держал ее за локти, и лицо его было у ее затылка.
— Скажите, что если б я вас. полюбил?
Она усмехнулась.
— А вы бы полюбили меня? — опять спросил он.
— Отчего же не полюбить? Бог всех велел любить.
— А если я поцелую вас? — шепнул он, наклонясь к ее щеке, так что дыхание его обожгло ей щеку.
— Теперь не святая неделя, — сказала она с усмешкой.
— Ну, поцелуйте же меня!
— Вот, бог даст, доживем до пасхи, так поцелуемся, — сказала она, не удивляясь, не смущаясь, не робея, а стоя прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут. Он слегка поцеловал ее в шею.
— Смотрите, просыплю корицу; вам же нечего будет в пирожное положить, — заметила она.
— Не беда! — отвечал он.
— Что это у вас на халате опять пятно? — заботливо спросила она, взяв в руки полу халата. — Кажется, масло? — Она понюхала пятно. — Где это вы? Не с лампадки ли накапало?
— Не знаю, где это я приобрел.
— Верно, за дверь задели? — вдруг догадалась Агафья Матвеевна. — Вчера мазали петли: все скрипят. Скиньте да дайте скорее, я выведу и замою: завтра ничего не будет.
— Добрая Агафья Матвеевна! — сказал Обломов, лениво сбрасывая с плеч халат.
— Знаете что: поедемте-ка в деревню жить: там-то хозяйство! Чего, чего нет: грибов, ягод, варенья, птичий, скотный двор.
— Нет, зачем? — заключила она со вздохом. — Здесь родились, век жили, здесь и умереть надо.
Он глядел на нее с легким волнением, но глаза не блистали у него, не наполнялись слезами, не рвался дух на высоту, на подвиги. Ему только хотелось сесть на диван и не спускать глаз с ее локтей. II
Иванов день прошел торжественно. Иван Матвеевич накануне не ходил в должность, ездил, как угорелый, по городу и всякий раз приезжал домой то с кульком, то с корзиной.
Агафья Матвеевна трои сутки жила одним кофе, и только для Ильи Ильича готовились три блюда, а прочие ели как-нибудь и что-нибудь.
Анисья накануне даже вовсе не ложилась спать. Только один Захар выспался за нее и за себя и на все эти приготовления смотрел небрежно, с полупрезрением.
— У нас в Обломовке этак каждый праздник готовили, — говорил он двум поварам, которые приглашены были с графской кухни. — Бывало пять пирожных подадут, а соусов что, так и не пересчитаешь! И целый день господа-то кушают, и на другой день. А мы дней пять доедаем остатки. Только доели, смотришь, гости приехали — опять пошло, а здесь раз в год!
Он за обедом подавал первому Обломову и ни за что не соглашался подать какому-то господину с большим крестом на шее.
— Наш-то столбовой, — гордо говорил он, — а это что за гости!
Тарантьеву, сидевшему на конце, вовсе не подавал или сам сваливал ему на тарелку кушанье, сколько заблагорассудит.
Все сослуживцы Ивана Матвеевича были налицо, человек тридцать.
Огромная форель, фаршированные цыплята, перепелки, мороженое и отличное вино — все это достойно ознаменовало годичный праздник.
Гости под конец обнимались, до небес превозносили вкус хозяина и потом сели за карты. Мухояров кланялся и благодарил, говоря, что он, для счастья угостить дорогих гостей, не пожалел третного будто бы жалованья.
К утру гости разъехались и разошлись, с грехом пополам, и опять все смолкло в доме до ильина дня.
В этот день из посторонних были только в гостях у Обломова Иван Герасимович и Алексеев, безмолвный и безответный гость, который звал в начале рассказа Илью Ильича на первое мая. Обломов не только не хотел уступить Ивану Матвеевичу, но старался блеснуть тонкостью и изяществом угощения, неизвестными в этом углу.
Вместо жирной кулебяки явились начиненные воздухом пирожки; перед супом подали устриц; цыплята в папильотках, с трюфелями, сладкие мяса, тончайшая зелень, английский суп.
Посередине стола красовался громадный ананас, и кругом лежали персики, вишни, абрикосы. В вазах — живые цветы.
Только принялись за суп, только Тарантьев обругал пирожки и повара за глупую выдумку ничего не класть в них, как послышалось отчаянное скаканье и лай собаки на цепи.
На двор въехал экипаж, и кто-то спрашивал Обломова. Все и рты разинули.
— Кто-нибудь из прошлогодних знакомых вспомнил мои именины, — сказал Обломов. — Дома нет, скажи — дома нет! — кричал он шопотом Захару.
Обедали в саду, в беседке. Захар бросился было отказать и столкнулся на дорожке с Штольцем.
— Андрей Иваныч, — прохрипел он радостно.
— Андрей! — громко воззвал к нему Обломов и бросился обнимать его.
— Как я кстати, к самому обеду! — сказал Штольц. — Накорми меня; я голоден. Насилу отыскал тебя!
— Пойдем, пойдем, садись! — суетливо говорил Обломов, сажая его подле себя.
При появлении Штольца Тарантьев первый проворно переправился через плетень и шагнул в огород; за ним скрылся за беседку Иван Матвеевич и исчез в светлицу. Хозяйка тоже поднялась с места.
— Я помешал, — сказал Штольц вскакивая.
— Куда это, зачем? Иван Матвеич! Михей Андреич! — кричал Обломов.
Хозяйку он усадил на свое место, а Ивана Матвеевича и Тарантьева дозваться не мог.
— Откуда, как, надолго ли? — посыпались вопросы.
Штольц приехал на две недели, по делам, и отправлялся в деревню, потом в Киев и еще бог знает куда.
Штольц за столом говорил мало, но ел много: видно, что он в самом деле был голоден. Прочие и подавно ели молча.
После обеда, когда все убрали со стола, Обломов велел оставить в беседке шампанское и сельтерскую воду и остался вдвоем с Штольцем.
Они молчали некоторое время. Штольц пристально и долго глядел на него.
— Ну, Илья?! — сказал он наконец, но так строго, так вопросительно, что Обломов смотрел вниз и молчал.
— Стало быть, «никогда»?
— Что «никогда»? — спросил Обломов, будто не понимая.
— Ты уж забыл: «Теперь или никогда!»
— Я не такой теперь. что был тогда, Андрей, — сказал он наконец. — Дела мои, слава богу, в порядке: я не лежу праздно, план почти кончен, выписываю два журнала; книги, что ты оставил, почти все прочитал.
— Отчего ж не приехал за границу? — спросил Штольц.
— За границу мне помешала приехать.
Он замялся.
— Ольга? — сказал Штольц, глядя на него выразительно.
Обломов вспыхнул.
— Как, ужели ты слышал. Где она теперь? — быстро спросил он, взглянув на Штольца.
Штольц, не отвечая, продолжал смотреть на него, глубоко заглядывая ему в душу.
— Я слышал, она с теткой уехала за границу, — говорил Обломов: — вскоре.
— Вскоре после того, как узнала свою ошибку, — договорил Штольц.
— Разве ты знаешь. — говорил Обломов, не зная, куда деваться от смущенья.
— Все, — сказал Штольц, — даже и о ветке сирени. И тебе не стыдно, не больно, Илья? не жжет тебя раскаяние, сожаление.
— Не говори, не поминай! — торопливо перебил его Обломов. — Я и то вынес горячку, когда увидел, какая бездна лежит между мною и ею, когда убедился, что я не стою ее. Ах, Андрей! если ты любишь меня, не мучь, не поминай о ней: я давно указывал ей ошибку, она не хотела верить. право, я не очень виноват.
— Я не виню тебя, Илья, — дружески, мягко продолжал Штольц, — я читал твое письмо. Виноват больше всех я, потом она, потом уж ты, и то мало.
— Что она теперь? — робко спросил Обломов.
— Что: грустит, плачет неутешными слезами и проклинает тебя.
Испуг, сострадание, ужас, раскаяние с каждым словом являлись на лице Обломова.
— Что ты говоришь, Андрей! — сказал он, вставая с места. — Поедем, ради бога, сейчас, сию минуту: я у ног ее выпрошу прощение.
— Сиди смирно! — перебил Штольц засмеявшись. — Она весела, даже счастлива, велела кланяться тебе и хотела писать, но я отговорил, сказал, что это тебя взволнует.
— Ну, слава богу! — почти со слезами произнес Обломов. — Как я рад, Андрей, позволь поцеловать тебя, и выпьем за ее здоровье.
Они выпили по бокалу шампанского.
— Где ж она теперь?
— Теперь в Швейцарии. К осени она с теткой поедет к себе в деревню. Я за этим здесь теперь: нужно еще окончательно похлопотать в палате. Барон не доделал дела; он вздумал посвататься за Ольгу.
— Ужели? Так это правда? — спросил Обломов. — Ну, что ж она?
— Разумеется, что: отказала; он огорчился и уехал, а я вот теперь доканчивай дела! На той неделе все кончится. Ну, ты что? Зачем ты забился в эту глушь?
— Покойно здесь, тихо, Андрей, никто не мешает.
— В чем?
— Заниматься.
— Помилуй, здесь та же Обломовка, только гаже, — говорил Штольц оглядываясь. — Поедем-ка в деревню, Илья.
— В деревню. хорошо, пожалуй: там же стройка начнется скоро. только не вдруг, Андрей, дай сообразить.
— Опять сообразить! Знаю я твои соображения: сообразишь, как года два назад сообразил ехать за границу. Поедем на той неделе.
— Как же вдруг, на той неделе? — защищался Обломов. — Ты на ходу, а мне ведь надо приготовиться. У меня здесь все хозяйство: как я кину его? У меня ничего нет.
— Да ничего и не надо. Ну, что тебе нужно?
Обломов молчал.
— Здоровье плохо, Андрей, — сказал он, — одышка одолевает. Ячмени опять пошли, то на том, то на другом глазу, и ноги стали отекать. А иногда заспишься ночью, вдруг точно ударит кто-нибудь по голове или по спине, так что вскочишь.
— Послушай, Илья, серьезно скажу тебе, что надо переменить образ жизни, иначе ты наживешь себе водяную или удар. Уж с надеждами на будущность — кончено: если Ольга, этот ангел, не унес тебя на своих крыльях из твоего болота, так я ничего не сделаю. Но избрать себе маленький круг деятельности, устроить деревушку, возиться с мужиками, входить в их дела, строить, садить — все это ты должен и можешь сделать. Я от тебя не отстану. Теперь уж слушаюсь не одного своего желания, а воли Ольги: она хочет — слышишь? — чтоб ты не умирал совсем, не погребался заживо, и я обещал откапывать тебя из могилы.
— Она еще не забыла меня! Да стою ли я! — сказал Обломов с чувством.
— Нет, не забыла и, кажется, никогда не забудет: это не такая женщина. Ты еще должен ехать к ней в деревню, в гости.
— Не теперь только, ради бога, не теперь Андрей! Дай забыть. Ах, еще здесь.
Он указал на сердце.
— Что здесь? Не любовь ли? — спросил Штольц.
— Нет, стыд и горе! — со вздохом ответил Обломов.
— Ну хорошо! Поедем к тебе: ведь тебе строиться надо; теперь лето, драгоценное время уходит.
— Нет, у меня поверенный есть. Он и теперь в деревне, а я могу после приехать, когда соберусь, подумаю.
Он стал хвастаться перед Штольцем, как, не сходя с места, он отлично устроил дела, как поверенный собирает справки о беглых мужиках, выгодно продает хлеб и как прислал ему полторы тысячи и, вероятно, соберет и пришлет в этом году оброк.
Штольц руками всплеснул при этом рассказе.
— Ты ограблен кругом! — сказал он. — С трехсот душ полторы тысячи рублей! Кто поверенный? Что за человек?
— Больше полуторы тысячи, — поправил Обломов, — он из выручки же за хлеб получил вознаграждение за труд.
— Сколько ж?
— Не помню, право, да я тебе покажу: у меня где-то есть расчет.
— Ну, Илья! Ты в самом деле умер, погиб! — заключил он. — Одевайся, поедем ко мне!
Обломов стал было делать возражения, но Штольц почти насильно увез его к себе, написал доверенность на свое имя, заставил Обломова подписать и объявил ему, что он берет Обломовку на аренду до тех пор, пока Обломов сам приедет в деревню и привыкнет к хозяйству.
— Ты будешь получать втрое больше, — сказал он, — только я долго твоим арендатором не буду — у меня свои дела есть. Поедем в деревню теперь, или приезжай вслед за мной. Я буду в имении Ольги: это в трехстах верстах, заеду и я к тебе, выгоню поверенного, распоряжусь, а потом являйся сам. Я от тебя не отстану.
Обломов вздохнул.
— Ах, жизнь! — сказал он.
— Что жизнь?
— Трогает, нет покоя! Лег бы и заснул. навсегда.
— То есть погасил бы огонь и остался в темноте! Хороша жизнь! Эх, Илья! ты хоть пофилософствовал бы немного, право! Жизнь мелькнет, как мгновение, а он лег бы да заснул! Пусть она будет постоянным горением! Ах, если б прожить лет двести, триста! — заключил он, — сколько бы можно было переделать дела!
— Ты — другое дело, Андрей, — возразил Обломов, — у тебя крылья есть: ты не живешь, ты летаешь; у тебя есть дарования, самолюбие; ты вон не толст, не одолевают ячмени, не чешется затылок. Ты как-то иначе устроен.
— Э, полно! Человек создан сам устраивать себя и даже менять свою природу, а он отрастил брюхо да и думает, что природа послала ему эту ношу! У тебя были крылья, да ты отвязал их.
— Где они, крылья-то? — уныло говорил Обломов. — Я ничего не умею.
— То есть не хочешь уметь, — перебил Штольц. — Нет человека, который бы не умел чего-нибудь, ей-богу нет!
— А вот я не умею! — сказал Обломов.
— Тебя послушать, так ты и бумаги не умеешь в управу написать и письма к домовому хозяину, а к Ольге письмо написал же? Не путал там которого и что?
И бумага нашлась атласная, и чернила из английского магазина, и почерк бойкий: что?
Обломов покраснел.
— Понадобилось, так явились и мысли и язык, хоть напечатать в романе где-нибудь. А нет нужды, так и не умею, и глаза не видят, и в руках слабость! Ты свое уменье затерял еще в детстве, в Обломовке, среди теток, нянек и дядек. Началось с неуменья надевать чулки и кончилось неуменьем жить.
— Все это, может быть, правда, Андрей, да делать нечего, не воротишь! — с решительным вздохом сказал Илья.
— Как не воротишь! — сердито возразил Штольц. — Какие пустяки. Слушай да делай, что я говорю, вот и воротишь!
Но Штольц уехал в деревню один, а Обломов остался, обещаясь приехать к осени.
— Что сказать Ольге? — спросил Штольц Обломова перед отъездом.
Обломов наклонил голову и печально молчал; потом вздохнул.
— Не поминай ей обо мне! — наконец сказал он в смущении, — скажи, что не видал, не слыхал.
— Она не поверит, — возразил Штольц.

Смотрите также по произведению «Обломов»:

источник