«ДА, да, ведь ревности припадки — болезнь, так точно, как чума, как черный сплин, как лихорадка иль повреждение ума» — так писал А.С. Пушкин. Думаю, к мнению поэта стоит прислушаться. Он удивительно точно выразил это сложное, многоликое чувство, которое способно принимать патологические формы, доходить до приступов тоски и даже превращаться в болезнь (слово «сплин» означает тоскливое настроение, хандра).
«Ревнивцы вечно смотрят в подзорную трубу, которая вещи малые превращает в большие, карликов — в гигантов, догадки — в истину»,- сказал М. Сервантес. «Ревность — разновидность чувства собственности»,- отметил П. Лафарг. «Ревность — чудище с зелеными глазами, глумящееся над своей добычей»,- напоминал Шекспир.
Все они безусловно правы. Их опыт выстрадан. И точно выражает сущность переживаний при ревности. А раз это так, то искренняя оценка чувства ревности, данная великими умами, может помочь человеку в преодолении некоторых форм ревности.
— Хотя я немолода, но я черпала силы в произведениях литературы, контролировала свое поведение, призывала на помощь рассудок,- сказала мне одна из пациенток, которая преодолела черты ревности в своем характере.
Специалисты считают, что ревность, по-видимому, родилась тогда, когда на смену полигамии (многобрачию) пришла моногамная семья — союз одного мужчины с одной женщиной. В результате любовь стала обретать черты более значимые, чем просто половое влечение.
Существуют две крайние точки зрения на проблему ревности. Ревность общественно опасна, утверждают одни; ревность, как сильное развитое чувство, общественно полезна, говорят другие. Сторонников обеих концепций предостаточно, и споры между ними не утихают. Рискуя навлечь на себя гнев и тех и других, я считаю неправомерными оба эти взгляда.
Ревность — это сложное чувство, переживаемое глубоко, длительно и устойчиво, с явно выраженной направленностью. В проявлениях ревности отмечаются душевная боль и оскорбленное самолюбие, подозрительность и отчаяние, любовь и ненависть, тревога и сомнение.
Неверно утверждать, что ревность — низменное чувство, проявление лишь низших эмоций. Кто назовет низменными муки Отелло или страдания бедной Лизы из повести Карамзина?
В разумных пределах ревность естественна, объяснима, даже целесообразна, она может служить укреплению семьи, помогая супругам постичь чрезвычайно сложную науку взаимного понимания, взаимных уступок. Ревность в разумных пределах — признак неравнодушия, свидетельство сильных чувств и живых человеческих эмоций.
Она сопровождает одно из самых светлых человеческих чувств — любовь. Поэтому не следует рисовать ревность только черной краской и считать чувством, недостойным человека.
— Больше всего я любила наряжать мужа на свидание. Он был бесподобен, когда бывал влюблен, просто расцветал,- так говорила вдова известного поэта В. Брюсова, женщина очень добрая и нежная, человек высокой культуры.
— И вы не ревновали? — спрашивали ее молодые люди.
— Ах, детки, ревнуют те, кто не доверяет. Я очень верила и любила его.
Итак, ревность в разумных пределах сопровождает любовь и может служить ее мерой. Но вместе с тем известно, что любовь любви рознь. Давайте, читатель, присмотримся к благополучным семейным парам из своего ближайшего окружения или возьмем ряд литературных примеров. Как непохожа любовь к Настасье Филипповне князя Мышкина и купца Рогожина в романе Ф.М. Достоевского «Идиот». Или сравните чувства Ромео к Джульетте с отношением Алеко к Земфире.
Нетрудно установить, что в одних случаях это бескорыстная любовь с отношением к близкому человеку как к высшей ценности. В других случаях любимый человек тоже высоко ценится и является объектом заботы, но основное стремление при этом — желание подчинить партнера, сделать его зависимым. Однако если он начинает привлекать внимание других, сам проявляет интерес к окружающим его людям или просто ослабляет внимание к любящему, у последнего возникают переживания ревности.
источник
Да, да, ведь ревности припадки —
Болезнь так точно, как чума,
Как черный сплин, как лихорадка,
Как повреждение ума.
Александр Сергеевич Пушкин
СТРАНА ЛЮБВИ, ЖЕСТОКАЯ СТРАНА
Эта трагедия приключилась в одном из городов Украины, но сколько таких же историй случается повсюду!
И значения не имеют место и время, национальность, нищета или богатство. Лишь ревность, губительное чувство, является причинной содеянного.
Она словно смотрит в огромное увеличительное стекло, делающее маленькие предметы – большими, а подозрения – истинами. Ревнивцы не нуждаются в поводе. Они ревнуют лишь потому, что ревнивы…
Проснулась радостной. Сон приснился чудесный. А в нём — купается она в море с дочечкой любимой. Вода чистая, дно видно. И тёплая. Выходить на берег не хочется. Небо над головой без единого облачка. Тело в воде расслабилось. Напряжение последнего года исчезло. И вернулось давно забытое чувство покоя…
Всё так и было. Отпуск, проведенный с дочкой, придал сил и уверенности в себе. Целый месяц на море! И только со своей малышкой! Везде вдвоём!
И фотографий привезли много. Надо будет сделать отдельный альбом, и чтобы всегда был перед глазами и поднимал настроение.
Отдых пошёл на пользу. И теперь её исстрадавшаяся, усталая от невзгод душа – в ожидании чуда…
Она счастливо потянулась. Как же хорошо жить! А ещё совсем недавно всё казалось чёрным. И вправду, жизнь, словно зебра полосатая. Сегодня она такая, завтра – иная. Необходимо лишь все неприятности пережить, перетерпеть…
Ей всего-то двадцать пять. Всё ещё впереди. Припомнилось, как во время отпуска на неё, загоревшую, и на её белокурую смешливую девчушку обращали внимание, заглядывались мужчины. Приятно! Давно не ощущала себя молодой женщиной.
Она задумалась: с чего же началась тёмная полоса в жизни? С развода с мужем -бизнесменом? Нет…
Они развелись тихо, без скандалов. И этот развод мало что изменил в её жизни. Они давно жили порознь. И даже в разных городах. Не затаили обид друг на друга. Просто не получилась семейная жизнь. Разные люди.
Муж, состоятельный человек, переехав в другой город, ребёнка своего не позабыл. Девочка посещает дорогой элитный детский садик. Папа за все платит и вообще в отличных отношениях с ними обеими. К нему у неё — ни обид, ни претензий. Расстались как цивилизованные люди.
Все считают её разумным, рассудительным человеком, потому что руководствуется не подсчётом нанесённых друг другу обид, а тем, что лучше их общему ребёнку. А дочь любит одинаково и мать, и отца. А они – её. И это означает лишь то, что детство у их дочери безоблачное, настоящее.
Уже внесена плата за обучение в престижной школе. И тут полный порядок.Со смерти любимого отца? Нет…
Хотя тяжко пришлось им тогда с матерью. А ей — особенно. Довелось всё в доме взять на себя. И вытащить мать из глубокой депрессии, помочь пережить потерю любимого человека.
Нет, не в разводе с мужем причина душевного разлада. И даже не в смерти обожаемого отца. Со встречи с тем человеком! Да, именно так!
Они познакомились на работе. Служебный роман. И он, и она работали в метрополитене. Но на разных станциях. Он был постовым милиционером. Она следила за порядком на своём участке, работой эскалатора и всем тем, что вменялось в её обязанности. Своей работой очень дорожила. Её так приучили родители – быть ответственной…
В начале знакомства всё было отлично – красивое ухаживание, цветы, подарки. Потом, спустя некоторое время, когда начали встречаться серьёзно, возникла ничем не подкреплённая ревность, начались оскорбления, даже побои, омерзительные сцены примирений. Затем — его измена. На этом их отношения закончились. Она не простила. Перестала отвечать на телефонные звонки.
Но он не понимал, что это конец. Её слова о том, что любви такой ей не надо, отскакивали от него, как от непробиваемой стены. Начала его избегать.
Мужчина, от которого ушла, её слова не воспринимал всерьёз – преследовал, требовал чего-то, домогался.
Но всему этому положен конец. Их отношения уже давно закончились. Сначала он не хотел создать семью, а потом, когда она узнала его поближе, то желала лишь одного – быстрее расстаться. Боялась выходить из дому, чтобы не столкнуться с ним.
Недавно от общих знакомых узнала, что всё у него устроилось. И очень тому рада. Теперь и она готова для новых чувств, счастья.
Сейчас отведёт дочку в садик, потом отработает свою смену, пробежится по магазинам, а вечером маме и подружке, с которой дружит с детских лет, всё расскажет об отдыхе…
Он почти всю ночь не спал. Лишь на короткое время забывался тревожным вязким сном. Проснувшись, пил кофе, бродил по квартире и снова пил крепкий кофе. Рассвет встретил в мрачном настроении.
Он узнал от друзей, что она вернулась из отпуска. Давно собирался поговорить. Завтра, нет, уже сегодня он обязательно встретится с ней, а там пусть будет то, что будет.
Она не отвечает на звонки. Избегает его. Конечно, они расстались давно. Прошло уже более полугода, но забыть её не смог. Никто ему не нужен. На ней одной сошёлся свет клином. Но как рассказать ей об этом? Чтобы простила, поверила?!
Он обязательно вернёт её любовь, обязательно.
Сегодня всё скажет ей. И сменами потому поменялся. Жаль только, что дежурят на разных станциях. Ничего. Доедет. Лишь бы она его выслушала… Лишь бы…
Он принял дежурство, взял табельное оружие и помчался к ней. Увидал издали улыбающуюся, загорелую, приветливую со всеми. Ещё более желанную…
Кровь ударила в голову, в глазах потемнело от обиды и ярости, когда заметил в её глазах испуг, страх, словно она увидала перед собой не его, переполненного любовью и страстью, а дикого зверя…
И больше ничего не помнил: ни того, как схватил её за волосы, как бил об стену. Ни того, как к ним подбежали незнакомые люди, старавшиеся оттащить его от женщины, ни своей беспорядочной стрельбы из пистолета по всем, кто мешал ему…
Его тело нашли в заброшенном уголке парка. Он застрелился.
О чём думал перед смертью? Ужаснулся ли тому, что сделал? Испугался ли ответственности за содеянное? Или пришёл в себя и осознал, что с её смертью пришла и его? Или понял, что так ничего ей и не доказал? И доказывать уже некому?!
У этой любви много жертв – случайные прохожие, убитые ревнивцем, любимая женщина, застреленная им, маленькая девочка оставшаяся без самого дорого человека – матери. И его осиротевшая мать, потерявшей единственного сына, опору.
Он похоронен на кладбище в родном селе. Родственники погибших запретили хоронить убийцу рядом с жертвами. Но земля одинаково приняла их всех. И не будет судей, и нет подсудимого…
источник
Petr — Эпиграф взят из книги Петрарки «На жизнь мадонны Лауры» (канцона XXVIII), см.: Розанов М. Н. Пушкин и Данте. Пушкин и его современники. Л., 1928. Вып. XXXVII. С. 16.
В четвертой станце канцоны содержатся стихи:
П, цитируя, опустил средний стих, отчего смысл цитаты изменился. У Петрарки: «Там, где дни туманны и кратки — прирожденный враг мира — родится народ, которому не больно умирать». Причина отсутствия страха смерти — во врожденной свирепости этого племени. С пропуском среднего стиха возникла возможность истолковать причину небоязни смерти иначе, как следствие разочарованности и «преждевременной старости души».
I, 11-12 — Ночлег отводят от сеней До самой девичьи. — Ср.: «После ужина все помещения в доме: и гостиная, и зала, не говоря о внутренних комнатах, устилались перинами, и гости ложились вповалку» (Селиванов. С. 127).
II, 5 — И Флянов, не совсем здоровый. — То есть пьяный. П вводит выражение «не совсем здоровый» как элемент «чужой речи», выражающей точку зрения «затра этикета» (VI, 351) провинциальных дам, по язвительному определению П. Ср. у Гоголя: «Дамы города N отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: «я высморкалась, я вспотела, я плюнула», а говорили: «я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка». Ни в каком случае нельзя было сказать: «этот стакан или эта тарелка воняет» а говорили вместо того: «этот стакан нехорошо ведет себя. «» («Мертвые души». Т. 1, гл. VIII). Ср.: «Как зюзя пьяный» (VI, V, 9).
III, 6-9 — . тревожит Ее ревнивая тоска, Как будто хладная рука Ей сердце жмет. — Ср.: VI, 611 и в пушкинском переводе «Из Ариостова «Orlando furioso»» (1826) во время, близкое к работе над шестой главой ЕО :
Возможно, именно интерес к психологии ревности определил выбор этого текста для перевода. С этим же связано и сближение с текстом ЕО : Татьяна смущена «странным с Ольгой поведеньем» (VI, III, 3) Онегина; как и Ленский, она испытывает ревность. Этим объясняется неожиданное, казалось бы, совпадение текстов ЕО и перевода из Ариосто.
11-14 — «Погибну», Таня говорит, «. Не может он мне счастья дать». — Романтико-фольклорное сознание героини подсказывает ей жесткие стереотипы для осмысления загадки Онегина: «хранитель» или «искуситель», Грандисон или Ловелас, суженый или разбойник (показательно, что так же мыслит и Ленский — VI, XVII, 1-14). Однако влияние романтической литературы, делавшей образ носителя зла обаятельным, фольклорные образы жениха-разбойника, соблазнителя сестры и убийцы брата, с одной стороны, и очевидность того, что Онегин «уж верно был не Грандисон», с другой, заставляют Татьяну видеть в нем именно «погубителя». Литературное воображение героини рисует ей и возможное развитие будущих событий: сладостную гибель девушки, влюбленной в злодея, в духе сюжета «Мельмота» Матюрина («но гибель от него любезна. » — VI, III, 12). Ожидания Татьяны во многом совпадали с литературными представлениями читателя онегинской поры, воспитанного на тех же книгах. Именно на их фоне поведение героев по законам обыденной жизни приобретало характер художественной неожиданности.
IV — Высказывалось мнение, что в основе образа Зарецкого лежит реальное лицо — Ф. И. Толстой-Американец (см. выше). Даже если это так, П подверг черты реального прототипа существенной переработке.
8 — Картежной шайки атаман. — Азартные игры, хотя и были формально запрещены, но фактически являлись общераспространенным времяпровождением. Известия о крупных проигрышах и выигрышах составляли обычную тему разговоров в обществе.
Хотя обвинение в нечестной игре считалось тяжелейшим оскорблением, в обществе были известны люди, чья безупречность в этом отношении находилась под сильным и вполне оправданным подозрением, что не мешало им быть людьми, принятыми в порядочном обществе. К таким людям принадлежал и Ф. И. Толстой-Американец. Ср. в рассказах А. Н. Вульфа: «Где-то в Москве Пушкин встретился с Толстым за карточным столом. Была игра. Толстой передернул. Пушкин заметил ему это. «Да, я сам это знаю, — отвечал ему Толстой, — но не люблю, чтобы мне это замечали»» (Пушкин в воспоминаниях современников, 1. С. 413). Составление опытными и не всегда честными игроками «шайки» не низводило их в глазах общества на степень профессиональных шулеров. Ср. в «Пиковой даме»: «В Москве составилось общество богатых игроков, под председательством славного Чекалинского, проведшего весь век за картами и нажившего некогда миллионы, выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги» (VIII, 249).
11 — Отец семейства холостой. — Несмотря на иронический характер, это выражение являлось почти термином для обозначения владельца крепостного гарема и могло употребляться в нейтральном контексте. Ср.: «Алексей Степанович Лихарев был холостяк, отец многочисленного семейства, состоявшего из двух матерей и целой толпы мальчиков и девочек, наполнявших дом. Он был очень честный и хороший человек. » (Селиванов. С. 109). Ср. об Иване Ивановиче в «Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Н. В. Гоголя: «Детей у него не было. У Гапки есть дети и бегают часто по двору. Иван Иванович всегда дает каждому из них или по бублику, или по кусочку дыни, или грушу».
13 — И даже честный человек. — Цитата из «Кандида» Вольтера («et même devint honnête homme»). См.: Лернер. С. 77-78.
14 — Так исправляется наш век! — Цитата из начала IV песни поэмы Вольтера «Гражданская война в Женеве» («. combien le siècle se perfectionne»).
V, 2 — В нем злую храбрость выхвалял. — Бретер и дуэлянт Толстой-Американец гордился и военными заслугами: в 1812 г. он самовольно оставил калужскую деревню, «в которую сослан он был на житье», и явился на Бородинское поле: «Тут надел он солдатскую шинель, ходил с рядовыми на бой с неприятелем, отличился и получил Георгиевский крест 4-й степени». Ср. в сохраненной Вяземским застольной песне (Вяземский-2. С. 71).
4 — В пяти саженях попадал. — Сажень — три аршина, или 2,134 метра. Расстояние это — приблизительно около десяти шагов — было обычным для дуэлей (см. раздел «Дуэль»).
6 — Раз в настоящем упоеньи. — Игра слов: «упоенье битвы» — распространенный в литературе тех лет поэтизм (ср.: «Есть упоение в бою». — «Пир во время чумы», VII, 180); здесь означает, что Зарецкий был пьян. Противоречие между выражением и содержанием порождает иронию.
8 — С коня калмыцкого свалясь. — Эти детали не имеют отношения к реальной биографии Толстого-Американца, который являлся преображенским (т. е. гвардейским пехотным) офицером и никогда в плену не бывал.
9 — Как зюзя пьяный. — Выражение из «гусарского языка». Специфически «гвардейский язык», имевший, впрочем, характерные подразделения по родам войск и даже полкам, отличался особым синонимическим богатством в описании состояния и стадий опьянения. Так, П. А. Вяземский вспоминает о некоем Раевском, командире конногвардейского полка (не родственнике героя 1812 г.), который «был в некотором отношении лингвист, по крайней мере, обогатил гвардейский язык многими новыми словами и выражениями, которые долго были в ходу и в общем употреблении, например: «пропустить за галстук», «немного под шефе» (chauffé — разогретый), «фрамбуаз» (framboise — малиновый) и пр. Все это, по словотолкованию его, значило, что человек лишнее выпил, подгулял» (Вяземский-2. С. 110). Выражение «как зюзя» в поэзию ввел Д. В. Давыдов:
11 — Новейший Регул, чести бог. — Регул — римский полководец III в. до н. э. Имеется в виду легенда о том, что Регул, взятый карфагенянами в плен и отправленный ими с предложениями мира в Рим, советовал сенату продолжать войну, после чего добровольно вернулся в Карфаген, откуда был отпущен под честное слово и где его ожидала мучительная смерть.
13 — Чтоб каждым утром у Вери. — Примечание П: «Парижский ресторатор» (VI, 194).
VII, 9 — Под сень черемух и акаций. — ироническая реминисценция из стихотворения Батюшкова «Беседа муз»:
(Батюшков К. П. Соч. Л., 1934. С. 169)
12 — Капусту садит, как Гораций. — Гораций (см. выше), удалившись после участия в гражданской войне в подаренное ему Меценатом имение, воспевал в стихах сельскую простоту жизни. «Сажать капусту» — франц. поговорка, означающая «вести сельскую жизнь». Ср.: «Отправившись «сажать капусту», по выражению первого герцога де Бирона, старый кирасир хотел забыть о своем падении» (Бальзак О. де. Крестьяне. Собр. соч.: В 15 т. М., 1954. Т. 12. С. 316); «первый герцог де Бирон» — Шарль де Бирон (1562-1602) — маршал Франции.
VIII, 1-4 — Он был не глуп. — Создание образа умного, но безнравственного героя невозможно было бы с позиций, которыми руководствовался автор в первой главе. Под воздействием Союза Благоденствия П считал тогда, что ум и образование гарантируют и общественную прогрессивность, и высокую нравственность. Когда нравственность стала ассоциироваться с народностью, простотой и наивностью, сочетание ума и безнравственности сделалось художественно возможным, что изменило ценностные характеристики героев романа.
Показательно, что, когда, публикуя в «Сыне Отечества» послание «К Ч », Н. И. Греч изменил строку, посвященную Ф. И. Толстому, «или философа, который в прежни лета Развратом изумил четыре части света» на «глупца философа», П протестовал: «Там напечатано глупца философа; зачем глупца? стихи относятся к Американцу Толстому, который вовсе не глупец» (XIII, 32). О восприятии сочетания ума и безнравственности как парадоксального ср. в записках К. А. Полевого о странном человеке, шеллингианце Шелихове: во время беседы «Шелихов вдруг воскликнул: «NN! ведь я знаю, что ты каналья, но я люблю тебя за то, что ты умен»» (в кн.: Полевой Н. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Л., . С. 196).
11 — Онегину, осклабя взор. — То есть улыбнувшись (в высоком стиле, употребленном здесь иронически).
IX, 8 — Сказал, что он всегда готов. — Последние слова выделены П как условная формула принятия вызова.
11 — Имея дома много дел. — Условная формула отказа от продолжения разговора. Ср.: «Сожалея чрезвычайно, что многосложные занятия отнимают у меня возможность беспрерывно вникать в журнал, вами издаваемый. » (из письма Бенкендорфа к Н. А. Полевому в 1832 г. — Русский архив. 1866. С. 1753); «Варравин (кланяясь и резко): Имея по должности моей многосложные занятия, прошу извинить (Уходит в кабинет)» (Сухово-Кобылин А. Дело, д. II, явл. 6).
XI, 12 — И вот общественное мненье! — Примечание П: «Стих Грибоедова» (VI, 194); цитата из монолога Чацкого:
П отметил цитатную природу стиха, но не выделил его курсивом. Наличие или отсутствие указания на цитатность (курсива) образуют градацию выделенности чужой речи в общем контексте романа. Курсив обычно означает (кроме общей для типографской техники тех лет адекватности кавычкам) наличие в тексте ненейтральной — «чужой» — интонации, несущей некую выделенную точку зрения. В данном случае текст «от Онегина», взятый в кавычки, сменяется текстом «от автора». Грибоедовская цитата входит в последний, интонационно и идеологически в нем растворяясь: П как бы солидаризуется с Грибоедовым, опираясь на его авторитет. Поэтому он отмечает самый факт цитаты, но не выделяет ее графически.
XII, 3 — И вот сосед велеречивый. — Цитата из поэмы В. Л. Пушкина «Опасный сосед»:
Цитата не отмечена и не выделена курсивом, однако, ввиду специфической славы «Опасного соседа», конечно, фиксировалась определенным кругом читателей. Интересно, что «сосед велеречивый» в поэме В. Л. Пушкина — это Буянов. Но этот персонаж уже фигурировал в пятой главе ЕО под собственным именем. Здесь автор предпочел лишь намекнуть на возможность отождествления с ним Зарецкого.
14 — И метить в ляжку иль в висок. — Технические выражения дуэлянтов. Выходя к барьеру, дуэлянт не может точно следовать заранее разработанной программе действий, поскольку ему еще предстоит разгадать планы противника в те считанные минуты, которые отделяют начало дуэли от первого выстрела. Висок здесь: точная фиксация позы дуэлянта, который, ожидая выстрела, отвернул голову и закрылся пистолетом. Прицел в ноги означал желание покончить дуэль легкой раной и совершить дело чести, не покушаясь на жизнь противника. Прицел в голову означал не просто желание выполнить дуэльный ритуал, а наличие мстительного чувства и жажду смерти противника. В этом случае и другой участник дуэли вынужден был менять тактику. Так, в дуэли Грибоедова с Якубовичем прослеживаются следующие побуждения участников: Грибоедов заметил, что Якубович метит ему в ноги, и ответил на миролюбивый жест аналогичным — после выстрела противника, которого он своей тактикой принудил стрелять с дальнего расстояния, он не подошел к барьеру, а выстрелил с того же места. Но в промежутке между этим решением и выстрелом он взглянул на свою изуродованную руку и под влиянием вспыхнувшего гнева стал целить в голову.
Противник, метивший в ноги, особенно с дальнего расстояния, то есть поступавший как Онегин, часто попадал в грудь. Даже исключительно опытный дуэлянт Якубович, «метя в ляжку», попал в руку. Вспомним, как направление дула пистолета Грушницкого повлияло на настроение и решение Печорина. Печорин на место дуэли «приехал в довольно миролюбивом расположении духа». Желая заставить Грушницкого публично извиниться, он предложил дуэльные условия, неизбежно подразумевавшие смертельный исход; при этом он придрался к тому, что его враги, желая его испугать и надеясь, что дело кончится розыгрышем, в лучшем случае, или безопасным для Грушницкого убийством противника — в худшем, сами назначили смертельную дистанцию — шесть шагов. Своим условием Печорин отрезал возможность для Грушницкого «проучить» его, нанеся легкую рану в ногу. «Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности. В эту минуту я не желал бы быть на его месте». Но в дальнейшем Грушницкий обнаружил явное желание убить безоружного Печорина: «Он целил мне прямо в лоб. Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей». И хотя Грушницкий не смог осуществить своего замысла, опустил пистолет (при этом произошел, видимо, случайный выстрел — пуля задела колено Печорина), однако намерение его обнаружилось недвусмысленно. Это резко изменило настроение Печорина и побудило его совершить роковой выстрел.
XV. XVI. XVII — Между строфами XIV и XVII в рукописи шли две строфы, посвященные теме ревности. Автографы шестой главы дошли до нас лишь в незначительной степени. Видимо, они были уничтожены автором в связи с опасениями за свою судьбу в 1826 г. Строфы известны по публикации Я. К. Грота (по копии В. Ф. Одоевского) — «Пушкин, его лицейские товарищи и наставники» (СПб., 1887. С. 211-212).
Строфы, исключенные, видимо, из-за чрезвычайной интимности их содержания, предположительно относились к А. Ризнич (см.: Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. М.-Л., 1931. С. 271-272). Ризнич Амалия (ок. 1803-1825) — жена одесского негоцианта и директора театра. П испытал к ней непродолжительное, но сильное чувство. Возможно, однако, что стихи адресованы и какому-то иному, неизвестному нам лицу: в зачеркнутом в рукописи продолжении стихотворения «Воспоминание» (1828) П говорит о двух уже почивших предметах своей страстной любви. Имя одной из этих женщин неизвестно.
Строфа XVII (получившая дополнительно номера двух пропущенных строф) построена на обнаженном стилистическом контрасте между цепью литературных штампов «от лица» Ленского («он мыслит. » — 5) и прозаическим авторским («все это значило» — 13).
XX, 4 — При свечке, Шиллера открыл. — Увлечение творчеством Шиллера особенно ярко проявилось в начале XIX в. (см.: Harder Н.-В. Schiller in Ruβland. Berlin; Zürich, 1969) и в среде молодых романтиков в начале 1830-х гг. В момент работы П над шестой главой влияние Шиллера более всего ощущалось в кругах романтиков школы Жуковского. Резкий выпад Кюхельбекера против Шиллера в многократно упоминавшейся статье Тынянова свидетельствует, что сопоставление Ленского с Кюхельбекером должно проводиться с большой осторожностью.
14 — Как Дельвиг пьяный на пиру. — Дельвиг Антон Антонович (1798-1831) — лицейский друг П, который до самой своей кончины оставался ближайшим к нему литератором и человеком. Спокойный и уравновешенный, Дельвиг на дружеских пирушках выступал с поэтическими импровизациями. Однако такой Дельвиг был известен лишь очень тесному кружку ближайших к нему друзей-литераторов. Даже Вяземский, редко бывавший в Петербурге и мало с Дельвигом общавшийся, несмотря на близость в литературной расстановке сил, запомнил совсем другого Дельвига: «. был он мало разговорчив: речь его никогда не пенилась и не искрилась вместе с шампанским вином, которое у всех нас развязывало язык» (Вяземский-2. С. 255). Таким образом, этот стих был дважды закодирован: поскольку вместо имени Дельвига в прижизненных изданиях напечатано было «Д.», только определенный круг читателей, имевший не только печатный текст, но и внутрикружковую информацию, мог знать, о ком идет речь; но и для этих, осведомленных читателей стих был странен и неожидан, и только самый узкий круг, который видел и помнил Дельвига-лицеиста, Дельвига-импровизатора, понимал текст полностью. Этим создавался эффект глубочайшей интимности. Подобные включения выполняли важную стилистическую функцию: автор все время разнообразит меру близости текста к читателю, то создавая отрывки, рассчитанные на самое широкое понимание любым читателем, то требуя от читателя интимнейшей включенности в текст.
Произведение рассказывается как бы несколькими перебивающими друг друга голосами, из которых одни находятся вне событий, на дальнем расстоянии, как историки и летописцы, другие интимно знакомы с участниками, третьи сами непосредственно включены в текст. А поскольку все эти голоса объединены в авторском голосе, составляя гамму его разнообразных проявлений, возникает то сложное богатство авторской личности, которое характеризует роман. О проблеме автора в ЕО см.: Тынянов Ю. Н. О композиции «Евгения Онегина». Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977; Семенко И. М. О роли образа «автора» в «Евгении Онегине». Труды Ленингр. библ. ин-та им. Крупской. Л., 1957. Т. 2; Бочаров С. Форма плана. Вопросы литературы. 1967. № 12; наст. изд. — «Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Спецкурс».
XXI-XXII — Строфы представляют собой вставной текст — предсмертную элегию Ленского. Обращает внимание, что, в отличие от писем Татьяны и Онегина и песни девушек, элегия Ленского включена в общий строфический строй романа. Совершенно чуждая элегиям 1820-х гг., строфика накладывала на текст Ленского пласт пушкинской интонации. Поскольку элегия имеет насквозь цитатный характер, распадаясь на знакомые читателю штампы и обороты, без связующей стихии пушкинской интонации (образуемой не только строфикой) она представляла бы собой пародию в чистом виде, что, удовлетворяя целям литературной полемики, не соответствовало бы ее композиционному месту в общей структуре романа. В настоящем же виде текст Ленского, который одновременно все же и текст П, допускает ряд интерпретаций — от иронической и пародийной до лирической и трагической.
XXI, 2 — Я их имею; вот они. — Характерно стремление П имитировать документальность повествования. Ср.: «Письмо Татьяны предо мною» (III, XXXI, 1).
3-4 — «Куда, куда вы удалились, Весны моей златые дни?.. — Ср. стихотворение «К реке М. », приписываемое И. А. Крылову:
(Крылов И. А. Соч. М., 1946. Т. 3. С. 325), а также анонимное (Перевозчикова?) «Утро»:
См.: Гиппиус В. В. К вопросу о пушкинских «плагиатах». Пушкин и его современники. Л., 1930. Вып. XXXVIII-XXXIX. С. 44. У М. В. Милонова в элегии «Падение листьев»:
У Жуковского в стихотворении «Мечты, песня [из Шиллера]»:
В оригинале Шиллера («Die Ideale»): «О! meines Lebens goldne Zeit. »
«Падение листьев» Милонова подсказывает не только фразеологические, но и сюжетно-ситуационные параллели к судьбе Ленского: умирающий юноша поэт мечтает о том, как его возлюбленная будет проливать слезы на его могиле, но после его смерти невеста не появляется. «Близ дуба юноши могила» покинута, около нее сидит лишь деревенский пастух — судьба романтика развертывается в соответствии с романтическими штампами.
5 — Что день грядущий мне готовит? — Ср. в стихотворении Кюхельбекера «Пробуждение»:
Включение в элегию Ленского стиха из ранней элегии Кюхельбекера представляло тонкий полемический ход. Оно было ответом П на войну, объявленную Кюхельбекером элегиям. См. в том же стихотворении «Пробуждение»:
(Пушкин В. Л. К жителям Нижнего Новгорода. Поэты 1790-1810-х. С. 673)
9 — Паду ли я, стрелой пронзенный. — Стрела здесь не поэтизм, означающий «пуля», а утвержденный Карамзиным эвфемизм — замена слова «смерть». Ср.: «Счастливые швейцары! Вся жизнь ваша есть, конечно, приятное сновидение, и самая роковая стрела должна кротко влетать в грудь вашу, не возмущаемую тиранскими страстями!» К этому месту Карамзин дал примечание: «Читатель, может быть, вспомнит о стрелах Аполлоновых, которые кротко умерщвляли смертных».
XXII, 1 — Блеснет заутра луч денницы. — Ср. аналогичный элегический мотив: приходит новый день, но влюбленного поэта уже нет в живых — в «Письме Вертера к Шарлоте» (Мерзлякова?) (не путать с одноименным посланием Туманского!):
(Мерзляков А. Ф. Стихотворения. Л., 1958. С. 226)
7 — Забудет мир меня; но ты. — Ср.:
8 — Придешь ли, дева красоты. — Ср. в «Эде» Баратынского:
(Баратынский. Т. 2. С. 157), в послании «Вертер к Шарлотте» (1819) В. И. Туманского:
(Туманский В. И. Стихотворения и письма. СПб., 1912. С. 63)
12 — Рассвет печальный жизни бурной!.. — Ср. «Бедный поэт, вольный перевод из Жильберта» Милонова:
(Милонов М. Сатиры, послания и другие мелкие стихотворения. СПб., 1819. С. 105)
В том же стихотворении Милонова ср. другие совпадения с элегией Ленского:
(Пушкин В. Л. К***. Поэты 1790-1810-х. С. 682)
13-14 — Сердечный друг, желанный друг. — Рифма — (друг — супруг» встречается в «Письме Вертера к Шарлотте» (Мерзлякова?). Об отношении элегии Ленского к западноевропейской поэтической традиции см.: Савченко С. Элегия Ленского и французская элегия. Пушкин в мировой литературе. , 1926. С. 64-98; Томашевский Б. Пушкин — читатель французских поэтов. Пушкинский сборник памяти С. А. Венгерова. М.; Пг., 1923. С. 210-228.
XXIII, 1 — Так он писал темно и вяло. — Намек на оценку элегической поэзии Кюхельбекером: «Сила? — Где найдем ее в большей части своих мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведений?» Ко времени работы над шестой главой П уже, видимо, знал и вторую статью Кюхельбекера: «Разбор фон-дер-Борговых переводов русских стихотворений», где элегическая школа называлась «вялой описательной лже-поэзией» (Кюхельбекер-1. С. 493). Выделив слова «темно» и «вяло», П отделил их как чужую речь от остального текста. Это позволило ему создать двусторонний иронический эффект: и в адрес поэзии Ленского, и в адрес строгой оценки элегий Кюхельбекером.
2-4 — Что романтизмом мы зовем. — Ср. в статье Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии. »: «Жуковский и Батюшков на время стали корифеями наших стихотворцев и особенно той школы, которую ныне выдают нам за романтическую. Но что такое поэзия романтическая?» (Кюхельбекер-1. С. 455). Однако в этом случае голоса П и Кюхельбекера сливаются (этому, в частности, способствует отсутствие курсива), и оценка воспринимается как авторская. Диспут по вопросам романтизма, развернувшийся в русской критике в 1824 г., весьма занимал П, который в связи с ним начал работу над теоретической статьей о народности. См.: Томашевский. Кн. 2. С. 106-153; Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.-Л., 1959. С. 196-236, 376-420.
7 — На модном слове идеал. — Слова «идеал», «идеальный» в эпоху романтизма приобрели специфический оттенок, связанный с романтическим противопоставлением низменно земного и возвышенно прекрасного, мечтательного. Нападая на романтизм Жуковского, Грибоедов писал о героине баллады Катенина «Ольга»: «Что же ей? предаться тощим мечтаниям любви идеальной? — Бог с ними, с мечтаниями; ныне в какую книжку ни заглянешь, что ни прочтешь, песнь или послание, везде мечтания, а натуры ни на волос» (Грибоедов А. С. Соч. М., 1956. С. 392-393). Слово «идеал» быстро проникло в бытовую любовную лексику. В поэзии еще в 1810-х гг. оно было малоупотребительно. Так, из пяти русских переводов стихотворения Шиллера «Die Ideale» на русский язык, которые были осуществлены между 1800 и 1813 гг., ни одно не сохранило немецкого названия (два различных перерода Милонова назывались «К юности» и «Спутник жизни», Жуковского — «Мечты»; более ранний фрагмент перевода получил название «Отрывок», Шапошникова — «Мечтанья»).
В ЕО слово «идеал» встречается и в бытовом употреблении как часть «любовного словаря»:
Здесь литературная лексика, проникшая в быт, включается в текст уже как черта реального употребления, характеристика этого быта. При иной стилистической окраске и ином быте такой же принцип в употреблении см.:
Принципиально иной смысл имеет употребление слова «идеал» в стихах:
Трансформацией этого романтического употребления является полемика с романтизмом — оксюморонное соединение слова «идеал» с понятиями земного, реального, а не идеального мира. Выражения типа «Татьяны милый идеал» (VIII, LI, 7) имели полемический оттенок, более резко обнаженный в «Путешествии Онегина» в сочетании «Мой идеал теперь — хозяйка» (VI, 201). Совершенно особый случай употребления:
«Идеал» здесь: обозначение слова, на котором уснул Ленский. П описывает стихи Ленского, создавая «стихи о стихах». Не случайно слово «идеал» дано курсивом. Это романтическое вкрапление в авторскую речь.
Иронический образ романтического поэта, засыпающего над собственными стихами, повлиял на дальнейшую литературу. Ср.:
— И сам уснул! Молись, милый, не ленись! — сказал вслух Петр Иваныч. — Свои же стихи, да как уходили тебя! Зачем другого приговора? сам изрек себе» (И. А. Гончаров «Обыкновенная история», ч. II, гл. 2).
XXIV, 4 — И встречен Веспер петухом. — Веспер — здесь: утренняя звезда, Венера. Поскольку опоздание противника на дуэль могло быть достаточной причиной для ее отмены (чего Зарецкий не сделал), Пушкин весьма тщательно фиксирует время описываемых им событий. Венера бывает утренней или вечерней, в зависимости от положения ее на орбите относительно Солнца и Земли. В день дуэли (14 января 1821 г. по ст. стилю) она была утренней (поэт называет ее неточно Веспером — это название было дано античностью только вечерней Венере, утренняя именовалась Люцифером). Однако время появления ее на небосклоне запомнилось Пушкину исключительно точно. По данным для Тартуской (Дерптской) обсерватории, что соответствует также Михайловскому и вероятному месту действия романа (см. выше), восход Венеры в этот день приходился на 6 ч. 45 мин. утра, что точно соответствует словам Зарецкого: «Пора вставать: седьмой уж час» (VI, XXIII, 13). Противники должны были встретиться «до рассвета» (VI, XII, 12). Солнце в этот день появилось над горизонтом в 8 ч. 20 мин. Около этого времени и была назначена встреча. Подготовка к поединку могла отнять около получаса, и сама дуэль должна была иметь место около 9 ч. утра. Время определялось, с одной стороны, необходимостью достаточной видимости, а с другой — стремлением к предельно раннему сроку, который бы сделал наименее вероятным появление случайных нежелательных свидетелей. Однако Онегин «постель еще не покинул», когда «солнце катилось высоко» (VI, XXIV, 6-9), то есть около десяти. Следовательно, с учетом дороги, Онегин прибыл на назначенное место около одиннадцати часов, опоздав на два часа. Противники его давно уже могли удалиться, сочтя дуэль несостоявшейся.
Опоздание Онегина — не только небрежность денди, сродни жесту графа Б*** из «Выстрела», который спокойно ел черешни, стоя у барьера, но и свидетельство того, что он не придавал дуэли серьезного значения и совершенно был лишен кровожадных намерений.
На месте встречи секунданты должны были сделать последнюю попытку примирения, на что Онегин, видимо, легко бы пошел. Инициатива могла исходить только от Зарецкого (Гильо никакой активной роли, очевидно, играть не мог, возможности высказать мирные намерения от собственного лица Онегин был лишен — это было бы сочтено трусостью). Слова Онегина, обращенные к Ленскому: «Что ж, начинать?» (VI, XXVII, 9) — следует понимать как сказанные после паузы, во время которой Онегин напрасно ожидал примирительных шагов со стороны Зарецкого. Показательно, что с этими словами он, вопреки всем правилам (противники на поле боя не вступают ни в какие непосредственные сношения!), обратился прямо к Ленскому, демонстративно игнорируя Зарецкого. Пушкин показывает, как Онегин, не уважая Зарецкого и всеми средствами демонстрируя свое к нему презрение, в противоречии с самим собой действует по навязанному ему Зарецким сценарию.
XXV, 12 — Лепажа стволы роковые. — Пистолеты марки парижского оружейника Лепажа считались в ту пору лучшим дуэльным оружием. Дуэльные пистолеты продавались парой в ящике, включавшем также набор приспособлений для литья пуль и заряжения оружия. Такие пистолеты хранились дома на случай дуэли — пользоваться ими не разрешалось. На место дуэли каждый из противников приносил свои пистолеты. Секунданты честным словом свидетельствовали, что оружие ни разу не пристреливалось, затем по жребию выбирались те или иные пистолеты. В случае необходимости повторного обмена выстрелами оружие менялось.
XXVII, 5-6 — Хоть человек он неизвестный Но уж конечно малый честный. — Онегин оскорбляет Зарецкого не только тем, что приводит в качестве своего секунданта наемного лакея, но и этим обращением. Известный — здесь имеет ироническую окраску, близкую к той, которую придавал Гоголь слову «исторический» применительно к Ноздреву. Упоминание о том, что Гильо «малый честный», было прямым оскорблением Зарецкому, поскольку подразумевало противопоставление в этом отношении одного секунданта другому. Именно поэтому «Зарецкий гýбу закусил» (VI, XXVII, 7).
XXIX, 2-8 — Гремит о шомпол молоток. — Стволы лепажевских пистолетов снаружи имели вид шестигранников. Внутри оружие было гладкоствольным. В ствол через дуло насыпали порох, заколачивая его пыжом. После этого при помощи молотка и шомпола забивалась пуля. Пистолет был кремневым: кремень, удерживаемый специальным винтом, взводился, на полку — стальной выступ около отверстия в казенной части — насыпался мелкий порох, воспламенявшийся при ударе и зажигавший заряд пороха внутри ствола, что и было причиной выстрела. Заряжал пистолеты один из секундантов под наблюдением другого. Детальность операций по заряжанию и тщательность их описания в строфе XXIX соответствуют отстраненной автоматизированности взгляда наблюдающего Онегина.
4 — Щелкнул в первый раз курок. — При заряжании пистолета курок взводился (при этом раздавался щелчок), но оставался все еще на предохранительном взводе, не допуская случайного выстрела. Перевод на боевой взвод, сопровождавшийся вторым щелчком, производился при выходе на боевой рубеж.
6-7 — Зубчатый, Надежно ввинченный кремень. — имеется в виду кремень, по форме похожий на зуб.
XXXI, 10-14 — Младой певец Нашел безвременный конец! Дохнула буря, цвет прекрасный Увял на утренней заре, Потух огонь на алтаре!.. Стихи представляют собой демонстративное сгущение элегических штампов.
12-13 — . цвет прекрасный Увял на утренней заре. «Для обозначения умирания в поэзии рассматриваемого периода широко употребляются глаголы вянуть — увянуть — увядать. Содержанием этих глаголов-метафор является уподобление смерти человека увяданию растения, цветка. В поэтической практике конца XVIII и особенно начала XIX в. оказались теснейшим образом переплетены при употреблении этих метафор две различные образные и генетические стихии. С одной стороны, генетически восходящая к французскому источнику традиция уподобления молодости, как лучшей поры жизни человека, цвету, цветению и расставания с молодостью — увяданию цвета молодости, цвета жизни. Ср. такие употребления, как, например, у Батюшкова: С утром вянет жизни цвет («Привидение»); Цвет юности моей увял («Элегия»); у Жуковского: Тебе, увядшей на заре прелестной, тебе посвящает она первый звук своей лиры («Вадим Новгородский»); у Вяземского: Иль суждено законом провиденья Прекрасному всех раньше увядать? («На смерть А. А. Иванова»); у Кюхельбекера: Цвет моей жизни, не вянь («Элегия»); у Баратынского: Простите! вяну в утро дней («Прощание») и т. п. С другой стороны, в своей русской книжной традиции увяданию уподоблялось одряхление» (Поэтическая фразеология Пушкина. М., 1969. С. 339-340).
14 — Потух огонь на алтаре!.. — «Изображение состояния смерти, умирания с помощью образа угасающего огня или гаснущего светильника опиралось, в частности, на традицию живописного изображения смерти, кончины через эмблему погашенного факела, светильника Впрочем, в поэзии конца XVIII — начала XIX в. употребления такого типа обычны, ср., например, у Державина: Оттоль я собрал черны тени. Где в подвиге погас твой век («На смерть Бибикова»); у Капниста: Давно горю любовью я: Когда один горесть я стану, Погаснет скоро жизнь моя («Камелек»)» (Там же. С. 343-344).
XXXII — Подчеркнуто предметное и точное описание смерти в этой строфе противопоставлено литературной картине смерти, выдержанной в стилистике Ленского, в предшествующей строфе.
XXXVI, 11 — И страх порока и стыда. — См. раздел «Дуэль».
XXXVIII — Строфа (неполная, 12 стихов) известна по публикации Я. К. Грота (с копии В. Ф. Одоевского).
Последний раз дохнуть В виду торжественных трофеев — умереть победив. Упоминание Рылеева сделало строфу нецензурной, и П выбросил ее, сдвоив номер следующей строфы. Шестая глава писалась в 1826 г., во время следствия по делу декабристов, и окончена была после приговора и казни. Тяжелая атмосфера этих месяцев отразилась на общем мрачном и трагическом ее тоне. Вопрос о сущности и будущем романтизма перешел из сферы литературной полемики в сферу размышлений об исторической, политической и нравственной сущности этого явления.
Вывод шестой главы в определенном отношении равнозначен известным словам в письме Дельвигу, которыми П подвел итог периоду политического романтизма 1820-х гг.: «Не будем ни суеверны, ни односторонни — как фр. трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира» (ХIII, 259).
На фоне «шекспировского», «исторического» взгляда, который, в частности, определил безжалостный тон полностью свободной от сентиментальности картины будущей сельской жизни, ждавшей Ленского, если бы он не погиб на дуэли, особенно резким контрастом выступает черновой вариант XXXIV строфы, утверждающей приоритет человеческого над историческим.
Мысль о том, что человечность — мерило исторического прогресса («Герой, будь прежде человек»), осталась в черновых набросках и не отразилась в тексте, известном читателю. Однако она исключительно важна для понимания той борьбы, которая совершалась в сознании поэта в 1826 г. и определила последующее движение его мысли к формуле: «Оставь герою сердце! Что же Он будет без него? Тиран. » (III, 253) — и конфликту «Медного всадника». Призыв к человечности оказался связанным с возвратом к определенным сторонам идейного наследства XVIII в., в частности к сентиментализму. Этим объясняется неожиданный, казалось бы, возврат к чувствительности:
И Кесарь слезы проливал — Имеется в виду рассказ Плутарха: Цезарь «отвернулся как от убийцы от того, кто принес ему голову Помпея, и, взяв кольцо Помпея, заплакал» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 3 т. М., 1963. Т. 2. С. 390).
XXXVII-XXXIX — Строфы дают два варианта возможной судьбы Ленского — поэтико-героический и прозаический. Для П важна мысль о том, что жизнь человека — лишь одна из возможностей реализации его внутренних данных и что подлинная основа характера раскрывается только в совокупности реализованных и нереализованных возможностей. Это заставляло П многократно возвращаться к одним и тем же художественным типам, варьируя обстоятельства их жизни, или мысленно переносить исторических деятелей в другие условия. Так, посылая Д. В. Давыдову «Историю Пугачева», он, уступая привычному ходу мысли, сразу же стал себе рисовать, как выглядел бы Пугачев в партизанском отряде в 1812 г.:
Такая специфика построения характера пушкинских героев снимает вопрос о том, какая из двух несостоявшихся судеб Ленского вероятнее, ибо в момент смерти в нем были скрыты обе возможности. Что бы ни осуществилось, вторая возможность осталась бы нереализованной, раскрывая в романтическом герое возможную обыденную пошлость или в рутинном помещике — скрытого героя. Справедливо пишет С. Г. Бочаров: «Два варианта возможной судьбы Ленского взаимно уравновешены. По смыслу построения этих строф, VI, 37 и 39 (при пропущенной 38) нельзя предпочесть один из этих двух вариантов другому как «более возможный», «более реальный». Любопытно, что совершая такое предпочтение, Белинский и Герцен выбрали разные варианты» (Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. М., 1974. С. 96). Высказывания по этому вопросу Белинского и Герцена см.: Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1955. Т. 7. С. 472; Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 7. С. 205-206. Мысль о невозможности без ущерба для понимания характера Ленского предпочесть один из двух путей и отбросить другой впервые была высказана Л. Я. Гинзбург (Гинзбург Л. Я. О старом и новом. Л., 1982. С. 103-104).
XLIII-XLVI — Традиционная элегическая тема прощания с молодостью («все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости» — Кюхельбекер-1. С. 456) получает здесь реально-биографическое и жизненное, а не связанное с литературной традицией решение. Это достигается сопоставлением литературных штампов: «Мечты, мечты! где ваша сладость?» (XLIV, 5) — точная автоцитата первых строк лицейского стихотворения «Пробуждение»:
(включенная в текст ЕО с трансформацией двустопного ямба в четырехстопный) и «Весна моих промчалась дней» (11) с разговором о реальном возрасте поэта.
XLV, 11 — Я насладился. и вполне — Ср. в «Лалла-Рук» Жуковского:
XLVI, 13-14 — В сем омуте, где с вами я Купаюсь, милые друзья! — В примечании П приводит две строфы, которыми оканчивалась шестая глава.
Стих 12 строфы XLVII неясен: в отдельном конволюте шести первых глав, подготовленном автором для перепечатки, к стиху «Расчетов, дум и разговоров» приписано «душъ» (см.: Томашевский Б. Поправки Пушкина к тексту «Евгения Онегина». Временник, 2. С. 11). На основании этого в разделе «Печатные варианты» шестого тома большого академического издания напечатан стих:
с примечанием, указывающим, что во всех прижизненных пушкинских публикациях «опечатка — «дум»» (VI, 651). Н. Л. Бродский не согласился с таким, действительно странным чтением и предложил убрать запятую:
считая, что речь идет о том, что участники разговоров «вели расчеты крепостных душ» (Бродский. С. 251). С этим трудно согласиться. Осторожнее признать, что смысл поправки нам неясен или же что она не доведена до конца. По крайней мере, традиционное чтение обладает ясностью: речь идет о досадной пустоте слов и мыслей — «расчетов, дум и разговоров». Если же принять поправку Бродского, то остается неясным, почему «расчеты душ» обладают «досадной пустотой» (выражение заставляет полагать, что автор ждал от них какого-то глубокомыслия), «разговоры» же вообще остаются вне сопоставимого ряда.
Отмечавшаяся уже параллель, которую автор ЕО проводит между миром потусторонней нечисти во сне Татьяны и сборищем гостей как в доме Лариных, так и в Москве, заставляет в этой связи вспомнить сцену из повести «Уединенный домик на Васильевском», в которой герой попадает в дом, где странные гости, отличавшиеся «высокими париками, шароварами огромной ширины» и не снимавшие перчаток весь вечер, играют в карты. Один из гостей жалуется: «Я даром проигрываю несколько сот душ. » (цит.: «Уединенный домик на Васильевском», рассказ А. С. Пушкина по записи В. П. Титова, с послесловием П. Е. Щеголева и Ф. Сологуба. СПб., 1913. С. 18, 27). Каламбурный эффект: светские гости проигрывают в карты крепостные души и черти ведут игру на человеческие души, — очевидно, принадлежит не Титову, а П.
источник
Погнали, дернули девиц.
Подковы, шпоры Петушкова
(Канцеляриста отставного)
Стучат; Буянова каблук
Так и ломает пол вокруг;
Треск, топот, грохот — по порядку:
Чем дальше в лес, тем больше дров;
Теперь пошло на молодцов:
Пустились, только не в присядку.
Ах! легче, легче: каблуки
Отдавят дамские носки!
Строфы XV и XVI, пропущенные Пушкиным, сохранились в копии:
Да, да, ведь ревности припадка —
Болезнь, так точно как чума,
Как черный сплин, как лихорадка,
Как повреждение ума.
Она горячкой пламенеет,
Она свой жар, свой бред имеет,
Сны злые, призраки свои.
Помилуй бог, друзья мои!
Мучительней нет в мире казни
Ее терзаний роковых.
Поверьте мне: кто вынес их,
Тот уж конечно без боязни
Взойдет на пламенный костер
Иль шею склонит под топор.
Я не хочу пустой укорой
Могилы возмущать покой;
Тебя уж нет, о ты, которой
Я в бурях жизни молодой
Обязан опытом ужасным
И рая мигом сладострастным.
Как учат слабое дитя,
Ты душу нежную, мутя,
Учила горести глубокой.
Ты негой волновала кровь,
Ты воспаляла в ней любовь
И пламя ревности жестокой;
Но он прошел, сей тяжкий день:
Почий, мучительная тень!
Вероятно, после строфы XXXIV должны были следовать две строфы, сохранившиеся
в черновиках:
В сраженье смелым быть похвально,
Но кто не смел в наш храбрый век?
Все дерзко бьется, лжет нахально;
Герой, будь прежде человек.
Чувствительность бывала в моде
И в нашей северной природе.
Когда горящая картечь
Главу сорвет у друга с плеч,
Плачь, воин, не стыдись, плачь вольно:
И Кесарь слезы проливал,
Когда он друга смерть узнал,
И сам был ранен очень больно
(Не помню где, не помню как);
Он был конечно не дурак.
Но плакать и без раны можно
О друге, если был он мил,
Нас не дразнил неосторожно
И нашим прихотям служил.
Но если жница роковая,
Окровавленная, слепая,
В огне, в дыму — в глазах отца
Сразит залетного птенца!
О страх! о горькое мгновенье!
О Строганов, когда твой сын
Упал, сражен, и ты один,
Забыл ты славу и сраженье
И предал славе ты чужой
Успех, ободренный тобой.
Как мрачный стон, как гроба холод.
Пропущенная XXXVIII строфа сохранилась в копии (без двух заключительных
стихов):
Исполня жизнь свою отравой,
Не сделав многого добра,
Увы, он мог бессмертной славой
Газет наполнить нумера.
Уча людей, мороча братий,
При громе плесков иль проклятий,
Он совершить мог грозный путь,
Дабы последний раз дохнуть
В виду торжественных трофеев,
Как наш Кутузов иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев.
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Строфы VIII и IX, пропущенные в печати, имеются в черновой рукописи, причем
стихи 9-14 строфы IX совпадают со стихами 9-14 строфы XI окончательного
текста.
Но раз вечернею порою
Одна из дев сюда пришла.
Казалось, тяжкою тоскою
Она встревожена была;
Как бы волнуемая страхом,
Она в слезах пред милым прахом
Стояла, голову склонив
И руки с трепетом сложив;
Но тут поспешными шагами
Ее настиг младой улан;
Затянут, статен и румян,
Красуясь черными усами,
Нагнув широкие плеча
И гордо шпорами звуча.
Она на воина взглянула,
Горел досадой взор его,
И побледнела, и вздохнула,
Но не сказала ничего.
И молча Ленского невеста
От сиротеющего места
С ним удалились — и с тех пор
Уж не являлась из-за гор.
среди книг, которые татьяна находит в кабинете онегина, по первоначальному
замыслу, имеется и его дневник — «альбом». за xxi строфой в беловой рукописи
идет строфа, в которой дано его описание и приведен ряд выписок из
«альбома»:
Опрятно по краям окован
Позолоченным серебром,
Он был исписан, изрисован
Рукой Онегина кругом.
Меж непонятного маранья
Мелькали мысли, замечанья,
Портреты, числа, имена
Да буквы, тайны письмена,
Отрывки, письма черновые,
И, словом, искренний журнал,
В который душу изливал
Онегин в дни свои младые,
Дневник мечтаний и проказ;
Кой-что я выпишу для вас.
Меня не любят и клевещут,
В кругу мужчин несносен я,
Девчонки предо мной трепещут,
Косятся дамы на меня.
За что? — за то, что разговоры
Принять мы рады за дела,
Что вздорным людям важны вздоры,
Что глупость ветрена и зла,
Что пылких душ неосторожность
Самолюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит,
Что ум, любя простор, теснит.
Боитесь вы графини — овой? —
Сказала им Элиза К.
— Да, — возразил NN суровый, —
Боимся мы графини — овой,
Как вы боитесь паука.
В Коране мыслей много здравых,
Вот, например: пред каждым сном
Молись, беги путей лукавых,
Чти бога и не спорь с глупцом.
Цветок полей, листок дубрав
В ручье кавказском каменеет.
В волненье жизни так мертвеет
И ветреный и нежный нрав.
Шестого был у В. на бале.
Довольно пусто было в зале;
R. С. как ангел хороша:
Какая вольность в обхожденье,
В улыбке, в томном глаз движенье
Какая нега и душа!
Далее зачеркнуты два стиха:
Она сказала (nota bene),
Что завтра едет к Селимене.
Вечор сказала мне R. С.:
Давно желала я вас видеть.
Зачем? — мне говорили все,
Что я вас буду ненавидеть.
За что? — за резкий разговор,
За легкомысленное мненье
О всем; за колкое презренье
Ко всем; однако ж это вздор.
Вы надо мной смеяться властны,
Но вы совсем не так опасны;
И знали ль вы до сей поры,
Что просто — очень вы добры?
Сокровища родного слова,
Заметят важные умы,
Для лепетания чужого
Безумно пренебрегли мы.
Мы любим муз чужих игрушки,
Чужих наречий погремушки,
А не читаем книг своих.
Да где ж они? — давайте их.
А где мы первые познанья
И мысли первые нашли,
Где поверяем испытанья,
Где узнаем судьбу земли?
Не в переводах одичалых,
Не в сочиненьях запоздалых,
Где русский ум и русский дух
Зады твердит и лжет за двух.
Мороз и солнце! чудный день.
Но нашим дамам, видно, лень
Сойти с крыльца и над Невою
Блеснуть холодной красотою.
Сидят; напрасно их манит
Песком усыпанный гранит,
Умна восточная система,
И прав обычай стариков:
Они родились для гарема
Иль для неволи теремов.
Вчера у В., оставя пир,
R. С. летела как зефир,
Не внемля жалобам и пеням,
А мы по лаковым ступеням
Летели шумною толпой
За одалиской молодой.
Последний звук последней речи
Я от нее поймать успел,
Я черным соболем одел
Ее блистающие плечи,
На кудри милой головы
Я шаль зеленую накинул,
Я пред Венерою Невы
Толпу влюбленную раздвинул.
Сегодня был я ей представлен,
Глядел на мужа с полчаса;
Он важен, красит волоса,
Он чином от ума избавлен.
В черновой рукописи имеются также следующие записи из «Альбома Онегина»:
Я не люблю княжны S. L.!
Свое невольное кокетство
Она взяла себе за цель,
Короче было б взять за средство.
Чего же так хотелось ей?
Сказать ли первые три буквы?
К-Л-Ю-Клю. возможно ль, клюквы!
Четвертая запись в черновике продолжалась:
Так напряженьем воли твердой
Мы страсть безумную смирим,
Беду снесем душою гордой,
Печаль надеждой усладим.
Но как утешить
Тоску, безумную тоску.
После строфы XXIV в черновой рукописи следовало:
С ее открытием поздравим
Татьяну милую мою
И в сторону свой путь направим,
Чтоб не забыть, о ком пою.
Убив неопытного друга,
Томленье сельского досуга
Не мог Онегин перенесть,
Решился он в кибитку сесть.
Раздался колокольчик звучный,
Ямщик удалый засвистал,
И наш Онегин поскакал
Искать отраду жизни скучной —
По отдаленным сторонам,
Куда, не зная точно сам.
После строфы XXXV в черновой рукописи было:
Татьяну все воображая
Еще ребенком, няня ей
Сулит веселье, истощая
Риторику хвалы своей.
Вотще она велеречиво
Москву описывает живо.
Строфа XXXVI в черновой рукописи оканчивалась:
Москва! как много в этом звуке
Для сердца русского слилось.
Как сильно в нем отозвалось!
В изгнанье, в горести, в разлуке,
Москва! как я любил тебя,
Святая родина моя!
Черновой набросок к строфе LI:
Как живо колкий Грибоедов
В сатире внуков описал,
Как описал Фонвизин дедов,
Созвал он всю Москву на бал.
Задумав было до выпуска в свет всего романа издать вместе две заключительные
его главы: первоначальную VIII («Путешествие Онегина») и IX (окончательную
VIII), Пушкин написал к ним предисловие:
У нас довольно трудно самому автору узнать впечатление, произведенное в
публике сочинением его. От журналов узнает он только мнение издателей, на
которое положиться невозможно по многим причинам. Мнение друзей, разумеется,
пристрастно, а незнакомые, конечно, не станут ему в глаза бранить его
произведение, хотя бы оно того и стоило.
При появлении VII песни Онегина журналы вообще отозвались об ней весьма
неблагосклонно. Я бы охотно им поверил, если бы их приговор не слишком уж
противоречил тому, что говорили они о прежних главах моего романа. После
неумеренных и незаслуженных похвал, коими осыпали 6 частей одного и того же
сочинения, странно было мне читать, например, следующий отзыв:
«Можно ли требовать внимания публики к таким произведениям, какова,
например, глава VII «Евгения Онегина»? Мы сперва подумали, что это
мистификация, просто шутка или пародия, и не прежде уверились, что эта глава
VII есть произведение сочинителя «Руслана и Людмилы», пока книгопродавцы нас
не убедили в этом. Эта глава VII, — два маленькие печатные листика, —
испещрена такими стихами и балагурством, что в сравнении с ними даже
«Евгений Вельский» кажется чем-то похожим на дело. Ни одной мысли в этой
водянистой VII главе, ни одного чувствования, ни одной картины, достойной
воззрения! Совершенное падение, chute complete. Читатели наши спросят,
какое же содержание этой VII главы в 57 страничек? Стихи «Онегина» увлекают
нас и заставляют отвечать стихами на этот вопрос:
Ну как рассеять горе Тани?
Вот как: посадят деву в сани
И повезут из милых мест
В Москву на ярманку невест!
Мать плачется, скучает дочка:
Конец седьмой главе — и точка!
Точно так, любезные читатели, все содержание этой главы в том, что Таню
увезут в Москву из деревни!»
В одном из наших журналов сказано было, что VII глава не могла иметь
никакого успеху, ибо век и Россия идет вперед, а стихотворец остается на
прежнем месте. Решение несправедливое (т. е. в его заключении). Если век
может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут
усовершенствоваться и изменяться, — то поэзия остается на одном месте, не
стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же. И между тем как
понятия, труды, открытия великих представителей старинной астрономии,
физики, медицины и философии состарелись и каждый день заменяются другими,
произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны.
Поэтическое произведение может быть слабо, неудачно, ошибочно, — виновато
уж, верно, дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед.
Вероятно, критик хотел сказать, что «Евгений Онегин» и весь его причет уже
не новость для публики, и что он надоел и ей, как журналистам.
Как бы то ни было, решаюсь еще искусить ее терпение. Вот еще две главы
«Евгения Онегина» — последние, по крайней мере для печати. Те, которые
стали бы искать в них занимательности происшествий, могут быть уверены, что
в них менее действия, чем во всех предшествовавших. Осьмую главу я хотел
было вовсе уничтожить и заменить одной римской цифрою, но побоялся критики.
К тому же многие отрывки из оной были уже напечатаны. Мысль, что шутливую
пародию можно принять за неуважение к великой и священной памяти, — также
удерживала меня. Но Чайльд-Гарольд стоит на такой высоте, что каким бы тоном
о нем ни говорили, мысль о возможности оскорбить его не могла во мне
родиться.
Евгений Вельский. Прошу извинения у неизвестного мне поэта, если
принужден повторить здесь эту грубость. Судя по отрывкам его поэмы, я ничуть
не полагаю для себя обидным, если находят «Евгения Онегина» ниже «Евгения
Вельского».
2 замеч. Стихи эти очень хороши, но в них заключающаяся критика
неосновательна. Самый ничтожный предмет может быть избран стихотворцем;
критике нет нужды разбирать, что стихотворец описывает, но как описывает.
В беловой рукописи вместо строфы I были следующие четыре строфы:
В те дни, когда в садах лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Елисея,
А Цицерона проклинал,
В те дни, как я поэме редкой
Не предпочел бы мячик меткой,
Считал схоластику за вздор
И прыгал в сад через забор,
Когда порой бывал прилежен,
Порой ленив, порой упрям,
Порой лукав, порою прям,
Порой смирен, порой мятежен,
Порой печален, молчалив,
Порой сердечно говорлив,
Когда в забвенье перед классом
Порой терял я взор и слух,
И говорить старался басом,
И стриг над губой первый пух,
В те дни. в те дни, когда впервые
Заметил я черты живые
Прелестной девы и любовь
Младую взволновала кровь
И я, тоскуя безнадежно,
Томясь обманом пылких снов,
Везде искал ее следов,
Об ней задумывался нежно,
Весь день минутной встречи ждал
И счастье тайных мук узнал,
В те дни — во мгле дубравных сводов,
Близ вод, текущих в тишине,
В углах лицейских переходов
Являться муза стала мне.
Моя студенческая келья,
Доселе чуждая веселья,
Вдруг озарилась! Муза в ней
Открыла пир своих затей;
Простите, хладные науки!
Простите, игры первых лет!
Я изменился, я поэт,
В душе моей едины звуки
Переливаются, живут,
В размеры сладкие бегут.
И, первой нежностью томима,
Мне муза пела, пела вновь
(Amorem canat aetas prima)
Все про любовь да про любовь
Я вторил ей — младые други
В освобожденные досуги
Любили слушать голос мой.
Они, пристрастною душой
Ревнуя к братскому союзу,
Мне первый поднесли венец,
Чтоб им украсил их певец
Свою застенчивую музу.
О торжество невинных дней!
Твой сладок сон душе моей.
Стихи 5-14 строфы II, замененные в окончательном тексте точками, в беловой
рукописи читаются:
И Дмитрев не был наш хулитель;
И быта русского хранитель,
Скрижаль оставя, нам внимал
И музу робкую ласкал.
И ты, глубоко вдохновенный,
Всего прекрасного певец,
Ты, идол девственных сердец,
Не ты ль, пристрастьем увлеченный,
Не ты ль мне руку подавал
И к славе чистой призывал.
В черновых рукописях строфы, посвященные лицейским воспоминаниям Пушкина,
читались:
В те дни, когда в садах лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал украдкой Апулея,
А над Виргилием зевал,
Когда ленился и проказил,
По кровле и в окошко лазил,
И забывал латинский класс
Для алых уст и черных глаз;
Когда тревожить начинала
Мне сердце смутная печаль,
Когда таинственная даль
Мои мечтанья увлекала,
И летом для дня
Будили радостно меня,
Когда французом называли
Меня задорные друзья,
Когда педанты предрекали,
Что ввек повесой буду я,
Когда по розовому полю
Резвились и бесились вволю,
Когда в тени густых аллей
Я слушал клики лебедей,
На воды светлые взирая,
Или когда среди равнин
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кагульский мрамор навещая.
Стихи 1-4 строфы IV в беловой рукописи читались:
Но рок мне бросил взоры гнева
И вдаль занес. — Она за мной.
Как часто ласковая дева
Мне услаждала час ночной.
Стих 10 строфы V в беловой рукописи читался:
Но дунул ветер, грянул гром.
Строфа XXIII в беловой рукописи первоначально оканчивалась стихами:
И слова не было в речах
Ни о дожде, ни о чепцах.
Далее следовали две строфы:
В гостиной истинно дворянской
Чуждались щегольства речей
И щекотливости мещанской
Журнальных чопорных судей.
Хозяйкой светской и свободной
Был принят слог простонародный
И не пугал ее ушей
Живою странностью своей
(Чему наверно удивится,
Готовя свой разборный лист,
Иной глубокий журналист;
Но в свете мало ль что творится,
О чем у нас не помышлял,
Быть может, ни один журнал!).
Никто насмешкою холодной
Встречать не думал старика.
Заметя воротник немодный
Под бантом шейного платка.
Хозяйка спесью не смущала
И новичка-провинциала;
Равно для всех она была
Непринужденна и мила.
Лишь путешественник залетный,
Блестящий лондонский нахал,
Полуулыбку возбуждал
Своей осанкою заботной;
И быстро обмененный взор
Ему был общий приговор.
После строфы XXIV в беловой рукописи следовало:
И та, которой улыбалась
Расцветшей жизни благодать,
И та, которая сбиралась
Уж общим мненьем управлять,
И представительница света,
И та, чья скромная планета
Должна была когда-нибудь
Смиренным счастием блеснуть,
И та, которой сердце, тайно
Нося безумной страсти казнь,
Питало ревность и боязнь, —
Соединенные случайно,
Друг дружке чуждые душой,
Сидели тут одна с другой.
Вместо строфы XXV в беловой рукописи было:
Тут был на эпиграммы падкий
На все сердитый князь Бродин:
На чай хозяйки слишком сладкий,
На глупость дам, на тон мужчин,
На вензель, двум сироткам данный,
На толки про роман туманный,
На пустоту жены своей
И на неловкость дочерей;
Тут был один диктатор бальный,
Прыгун суровый, должностной;
У стенки фертик молодой
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим.
Стихи 5-14 строфы XXVI в беловой рукописи читались:
Тут был К. М., француз, женатый
На кукле чахлой и горбатой
И семи тысячах душах;
Тут был во всех своих звездах
Правленья цензор непреклонный
(Недавно грозный сей Катон
За взятки места был лишен);
Тут был еще сенатор сонный,
Проведший с картами свой век,
Для власти нужный человек.
В черновой рукописи после строфы XXVI было:
Смотрите: в залу Нина входит,
Остановилась у дверей
И взгляд рассеянный обводит
Кругом внимательных гостей;
В волненье перси, плечи блещут,
Горит в алмазах голова,
Вкруг стана вьются и трепещут
Прозрачной сетью кружева,
И шелк узорной паутиной
Сквозит на розовых ногах;
И все в восторге, в небесах
Пред сей волшебною картиной.
Эту недоработанную строфу Пушкин позднее предполагал заменить другой:
И в зале яркой и богатой,
Когда в умолкший, тесный круг,
Подобна лилии крылатой,
Колеблясь, входит Лалла-Рук ,
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою,
И тихо вьется и скользит
Звезда-харита меж харит,
И взор смешенных поколений
Стремится, ревностью горя,
То на нее, то на царя, —
Для них без глаз один Евгений;
Одной Татьяной поражен,
Одну Татьяну видит он.
За строфой XXVII в беловой рукописи следует еще одна:
Проходят дни, летят недели,
Онегин мыслит об одном,
Другой себе не знает цели,
Чтоб только явно иль тайком
Где б ни было княгиню встретить,
Чтобы в лице ее заметить
Хоть озабоченность иль гнев.
Свой дикий нрав преодолев,
Везде — на вечере, на бале,
В театре, у художниц мод,
На берегах замерзлых вод,
На улице, в передней, в зале
За ней он гонится как тень.
Куда его девалась лень!
Опубликованное частично в виде «Отрывков» в качестве приложения при
отдельном издании всего романа «Путешествие» сохранилось в более полном виде
в рукописях. Вот как оно выглядело за исключением уничтоженных Пушкиным и не
дошедших до нас остро политических строф:
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто доброй славы и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.
Блажен, кто понял голос строгий
Необходимости земной,
Кто в жизни шел большой дорогой,
Большой дорогой столбовой, —
Кто цель имел и к ней стремился,
Кто знал, зачем он в свет явился
И богу душу передал,
Как откупщик иль генерал.
«Мы рождены, — сказал Сенека, —
Для пользы ближних и своей» —
(Нельзя быть проще и ясней),
Но тяжело, прожив полвека,
В минувшем видеть только след
Утраченных бесплодных лет.
Несносно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой.
Несносно видеть пред собою
Одних обедов длинных ряд,
Глядеть на жизнь, как на обряд,
И вслед за чинною толпою
Идти, не разделяя с ней
Ни общих мнений, ни страстей.
Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Каким-то квакером, масоном,
Иль доморощенным Бейроном,
Иль даже демоном моим.
Онегин (вновь займуся им),
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в объятиях досуга
Без службы, без жены, без дел,
Быть чем-нибудь давно хотел.
Наскуча или слыть Мельмотом,
Иль маской щеголять иной,
Проснулся раз он патриотом
Дождливой, скучною порой.
Россия, господа, мгновенно
Ему понравилась отменно,
И решено. Уж он влюблен,
Уж Русью только бредит он,
Уж он Европу ненавидит
С ее политикой сухой,
С ее развратной суетой.
Онегин едет; он увидит
Святую Русь: ее поля,
Пустыни, грады и моря.
Он собрался, и, слава богу,
Июля третьего числа
Коляска легкая в дорогу
Его по почте понесла.
Среди равнины полудикой
Он видит Новгород-великой.
Смирились площади — средь них
Мятежный колокол утих,
Не бродят тени великанов:
Завоеватель скандинав,
Законодатель Ярослав
С четою грозных Иоаннов,
И вкруг поникнувших церквей
Кипит народ минувших дней.
Тоска, тоска! спешит Евгений
Скорее далее: теперь
Мелькают мельком, будто тени,
Пред ним Валдай, Торжок и Тверь.
Тут у привязчивых крестьянок
Берет три связки он баранок,
Здесь покупает туфли, там
По гордым волжским берегам
Он скачет сонный. Кони мчатся
То по горам, то вдоль реки,
Мелькают версты, ямщики
Поют, и свищут, и бранятся,
Пыль вьется. Вот Евгений мой
В Москве проснулся на Тверской.
Москва Онегина встречает
Своей спесивой суетой,
Своими девами прельщает,
Стерляжьей потчует ухой,
В палате Английского клоба
(Народных заседаний проба),
Безмолвно в думу погружен,
О кашах пренья слышит он.
Замечен он. Об нем толкует
Разноречивая молва,
Им занимается Москва,
Его шпионом именует,
Слагает в честь его стихи
И производит в женихи.
Тоска, тоска! Он в Нижний хочет,
В отчизну Минина. Пред ним
Макарьев суетно хлопочет,
Кипит обилием своим.
Сюда жемчуг привез индеец,
Поддельны вины европеец;
Табун бракованных коней
Пригнал заводчик из степей,
Игрок привез свои колоды
И горсть услужливых костей;
Помещик — спелых дочерей,
А дочки — прошлогодни моды.
Всяк суетится, лжет за двух,
И всюду меркантильный дух.
Тоска! Евгений ждет погоды.
Уж Волга, рек, озер краса,
Его зовет на пышны воды,
Под полотняны паруса.
Взманить охотника нетрудно:
Наняв купеческое судно,
Поплыл он быстро вниз реки.
Надулась Волга; бурлаки,
Опершись на багры стальные,
Унывным голосом поют
Про тот разбойничий приют,
Про те разъезды удалые,
Как Стенька Разин в старину
Кровавил волжскую волну.
Поют про тех гостей незваных,
Что жгли да резали. Но вот
Среди степей своих песчаных
На берегу соленых вод
Торговый Астрахань открылся.
Онегин только углубился
В воспоминанья прошлых дней,
Как жар полуденных лучей
И комаров нахальных тучи,
Пища, жужжа со всех сторон,
Его встречают, — и, взбешен,
Каспийских вод брега сыпучи
Он оставляет тот же час.
Тоска! — он едет на Кавказ.
Строфы XII («Он видит: Терек своенравный») и XIII («Уже пустыни сторож
вечный») полностью введены Пушкиным в «Отрывки из путешествия Онегина».
Питая горьки размышленья
Среди печальной их семьи,
Онегин взором сожаленья
Глядит на чудные струи
И мыслит, грустью отуманен:
«Зачем я пулей в грудь не ранен,
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульской заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? — ах, создатель! —
И я, как эти господа,
Надежду мог бы знать тогда.
Блажен, кто стар! блажен, кто болен.
Над кем лежит судьбы рука!
Но я здоров, я молод, волен,
Чего мне ждать? тоска! тоска. »
Простите, снежных гор вершины,
И вы, кубанские равнины;
Он едет к берегам иным,
Он прибыл из Тамани в Крым.
Воображенью край священный:
С Атридом спорил там Пилад,
Там закололся Митридат,
Там пел изгнанник вдохновенный
И посреди прибрежных скал
Свою Литву воспоминал.
Следующие четырнадцать строф с XVI («Прекрасны вы, брега Тавриды» ) по XXIX
(«Финал гремит, пустеет зала») включительно полностью введены в «Отрывки из
путешествия Онегина».
Итак, я жил тогда в Одессе
Средь новоизбранных друзей,
Забыв о сумрачном повесе,
Герое повести моей.
Онегин никогда со мною
Не хвастал дружбой почтовою,
А я, счастливый человек,
Не переписывался ввек
Ни с кем. Каким же изумленьем,
Судите, был я поражен,
Когда ко мне явился он
Неприглашенным привиденьем,
Как громко ахнули друзья
И как обрадовался я!
Святая дружба! глас натуры.
Взглянув друг на друга потом,
Как Цицероновы Авгуры
Мы рассмеялися тишком.
— — —
— — —
— — —
Недолго вместе мы бродили
По берегам эвксинских вод.
Судьбы нас снова разлучили
И нам назначили поход.
Онегин, очень охлажденный
И тем, что видел, насыщенный,
Пустился к невским берегам.
А я от милых южных дам,
От жирных устриц черноморских,
От оперы, от темных лож
И, слава богу, от вельмож
Уехал в тень лесов Тригорских,
В далекий северный уезд;
И был печален мой приезд.
О, где б судьба ни назначала
Мне безымянный уголок,
Где б ни был я, куда б ни мчала
Она смиренный мой челнок,
Где поздний мир мне б ни сулила,
Где б ни ждала меня могила,
Везде, везде в душе моей
Благословлю моих друзей.
Нет, нет! нигде не позабуду
Их милых, ласковых речей;
Вдали, один, среди людей
Воображать я вечно буду
Вас, тени прибережных ив,
Вас, мир и сон тригорских нив.
И берег Сороти отлогий,
И полосатые холмы,
И в роще скрытые дороги,
И дом, где пировали мы —
Приют, сияньем муз одетый,
Младым Языковым воспетый,
Когда из капища наук
Являлся он в наш сельский круг
И нимфу Сороти прославил,
И огласил поля кругом
Очаровательным стихом;
Но там и я свой след оставил,
Там, ветру в дар, на темну ель
Повесил звонкую свирель.
В черновике за строфой XII следовали еще три (из них первая без четырех
начальных стихов):
Вдали Кавказские громады,
К ним путь открыт — чрез их преграды
За их естественную грань
До Грузии промчалась брань.
Авось их дикою красою
Случайно тронут будет он.
И вот, конвоем окружен,
Вослед за пушкою степною
— ступил Онегин вдруг
В преддверье гор, в их мрачный круг.
Он видит: Терек разъяренный
Трясет и точит берега,
источник