«ДА, да, ведь ревности припадки — болезнь, так точно, как чума, как черный сплин, как лихорадка иль повреждение ума» — так писал А.С. Пушкин. Думаю, к мнению поэта стоит прислушаться. Он удивительно точно выразил это сложное, многоликое чувство, которое способно принимать патологические формы, доходить до приступов тоски и даже превращаться в болезнь (слово «сплин» означает тоскливое настроение, хандра).
«Ревнивцы вечно смотрят в подзорную трубу, которая вещи малые превращает в большие, карликов — в гигантов, догадки — в истину»,- сказал М. Сервантес. «Ревность — разновидность чувства собственности»,- отметил П. Лафарг. «Ревность — чудище с зелеными глазами, глумящееся над своей добычей»,- напоминал Шекспир.
Все они безусловно правы. Их опыт выстрадан. И точно выражает сущность переживаний при ревности. А раз это так, то искренняя оценка чувства ревности, данная великими умами, может помочь человеку в преодолении некоторых форм ревности.
— Хотя я немолода, но я черпала силы в произведениях литературы, контролировала свое поведение, призывала на помощь рассудок,- сказала мне одна из пациенток, которая преодолела черты ревности в своем характере.
Специалисты считают, что ревность, по-видимому, родилась тогда, когда на смену полигамии (многобрачию) пришла моногамная семья — союз одного мужчины с одной женщиной. В результате любовь стала обретать черты более значимые, чем просто половое влечение.
Существуют две крайние точки зрения на проблему ревности. Ревность общественно опасна, утверждают одни; ревность, как сильное развитое чувство, общественно полезна, говорят другие. Сторонников обеих концепций предостаточно, и споры между ними не утихают. Рискуя навлечь на себя гнев и тех и других, я считаю неправомерными оба эти взгляда.
Ревность — это сложное чувство, переживаемое глубоко, длительно и устойчиво, с явно выраженной направленностью. В проявлениях ревности отмечаются душевная боль и оскорбленное самолюбие, подозрительность и отчаяние, любовь и ненависть, тревога и сомнение.
Неверно утверждать, что ревность — низменное чувство, проявление лишь низших эмоций. Кто назовет низменными муки Отелло или страдания бедной Лизы из повести Карамзина?
В разумных пределах ревность естественна, объяснима, даже целесообразна, она может служить укреплению семьи, помогая супругам постичь чрезвычайно сложную науку взаимного понимания, взаимных уступок. Ревность в разумных пределах — признак неравнодушия, свидетельство сильных чувств и живых человеческих эмоций.
Она сопровождает одно из самых светлых человеческих чувств — любовь. Поэтому не следует рисовать ревность только черной краской и считать чувством, недостойным человека.
— Больше всего я любила наряжать мужа на свидание. Он был бесподобен, когда бывал влюблен, просто расцветал,- так говорила вдова известного поэта В. Брюсова, женщина очень добрая и нежная, человек высокой культуры.
— И вы не ревновали? — спрашивали ее молодые люди.
— Ах, детки, ревнуют те, кто не доверяет. Я очень верила и любила его.
Итак, ревность в разумных пределах сопровождает любовь и может служить ее мерой. Но вместе с тем известно, что любовь любви рознь. Давайте, читатель, присмотримся к благополучным семейным парам из своего ближайшего окружения или возьмем ряд литературных примеров. Как непохожа любовь к Настасье Филипповне князя Мышкина и купца Рогожина в романе Ф.М. Достоевского «Идиот». Или сравните чувства Ромео к Джульетте с отношением Алеко к Земфире.
Нетрудно установить, что в одних случаях это бескорыстная любовь с отношением к близкому человеку как к высшей ценности. В других случаях любимый человек тоже высоко ценится и является объектом заботы, но основное стремление при этом — желание подчинить партнера, сделать его зависимым. Однако если он начинает привлекать внимание других, сам проявляет интерес к окружающим его людям или просто ослабляет внимание к любящему, у последнего возникают переживания ревности.
источник
Погнали, дернули девиц.
Подковы, шпоры Петушкова
(Канцеляриста отставного)
Стучат; Буянова каблук
Так и ломает пол вокруг;
Треск, топот, грохот — по порядку:
Чем дальше в лес, тем больше дров;
Теперь пошло на молодцов:
Пустились, только не в присядку.
Ах! легче, легче: каблуки
Отдавят дамские носки!
Строфы XV и XVI, пропущенные Пушкиным, сохранились в копии:
Да, да, ведь ревности припадка —
Болезнь, так точно как чума,
Как черный сплин, как лихорадка,
Как повреждение ума.
Она горячкой пламенеет,
Она свой жар, свой бред имеет,
Сны злые, призраки свои.
Помилуй бог, друзья мои!
Мучительней нет в мире казни
Ее терзаний роковых.
Поверьте мне: кто вынес их,
Тот уж конечно без боязни
Взойдет на пламенный костер
Иль шею склонит под топор.
Я не хочу пустой укорой
Могилы возмущать покой;
Тебя уж нет, о ты, которой
Я в бурях жизни молодой
Обязан опытом ужасным
И рая мигом сладострастным.
Как учат слабое дитя,
Ты душу нежную, мутя,
Учила горести глубокой.
Ты негой волновала кровь,
Ты воспаляла в ней любовь
И пламя ревности жестокой;
Но он прошел, сей тяжкий день:
Почий, мучительная тень!
Вероятно, после строфы XXXIV должны были следовать две строфы, сохранившиеся
в черновиках:
В сраженье смелым быть похвально,
Но кто не смел в наш храбрый век?
Все дерзко бьется, лжет нахально;
Герой, будь прежде человек.
Чувствительность бывала в моде
И в нашей северной природе.
Когда горящая картечь
Главу сорвет у друга с плеч,
Плачь, воин, не стыдись, плачь вольно:
И Кесарь слезы проливал,
Когда он друга смерть узнал,
И сам был ранен очень больно
(Не помню где, не помню как);
Он был конечно не дурак.
Но плакать и без раны можно
О друге, если был он мил,
Нас не дразнил неосторожно
И нашим прихотям служил.
Но если жница роковая,
Окровавленная, слепая,
В огне, в дыму — в глазах отца
Сразит залетного птенца!
О страх! о горькое мгновенье!
О Строганов, когда твой сын
Упал, сражен, и ты один,
Забыл ты славу и сраженье
И предал славе ты чужой
Успех, ободренный тобой.
Как мрачный стон, как гроба холод.
Пропущенная XXXVIII строфа сохранилась в копии (без двух заключительных
стихов):
Исполня жизнь свою отравой,
Не сделав многого добра,
Увы, он мог бессмертной славой
Газет наполнить нумера.
Уча людей, мороча братий,
При громе плесков иль проклятий,
Он совершить мог грозный путь,
Дабы последний раз дохнуть
В виду торжественных трофеев,
Как наш Кутузов иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев.
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .
Строфы VIII и IX, пропущенные в печати, имеются в черновой рукописи, причем
стихи 9-14 строфы IX совпадают со стихами 9-14 строфы XI окончательного
текста.
Но раз вечернею порою
Одна из дев сюда пришла.
Казалось, тяжкою тоскою
Она встревожена была;
Как бы волнуемая страхом,
Она в слезах пред милым прахом
Стояла, голову склонив
И руки с трепетом сложив;
Но тут поспешными шагами
Ее настиг младой улан;
Затянут, статен и румян,
Красуясь черными усами,
Нагнув широкие плеча
И гордо шпорами звуча.
Она на воина взглянула,
Горел досадой взор его,
И побледнела, и вздохнула,
Но не сказала ничего.
И молча Ленского невеста
От сиротеющего места
С ним удалились — и с тех пор
Уж не являлась из-за гор.
среди книг, которые татьяна находит в кабинете онегина, по первоначальному
замыслу, имеется и его дневник — «альбом». за xxi строфой в беловой рукописи
идет строфа, в которой дано его описание и приведен ряд выписок из
«альбома»:
Опрятно по краям окован
Позолоченным серебром,
Он был исписан, изрисован
Рукой Онегина кругом.
Меж непонятного маранья
Мелькали мысли, замечанья,
Портреты, числа, имена
Да буквы, тайны письмена,
Отрывки, письма черновые,
И, словом, искренний журнал,
В который душу изливал
Онегин в дни свои младые,
Дневник мечтаний и проказ;
Кой-что я выпишу для вас.
Меня не любят и клевещут,
В кругу мужчин несносен я,
Девчонки предо мной трепещут,
Косятся дамы на меня.
За что? — за то, что разговоры
Принять мы рады за дела,
Что вздорным людям важны вздоры,
Что глупость ветрена и зла,
Что пылких душ неосторожность
Самолюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит,
Что ум, любя простор, теснит.
Боитесь вы графини — овой? —
Сказала им Элиза К.
— Да, — возразил NN суровый, —
Боимся мы графини — овой,
Как вы боитесь паука.
В Коране мыслей много здравых,
Вот, например: пред каждым сном
Молись, беги путей лукавых,
Чти бога и не спорь с глупцом.
Цветок полей, листок дубрав
В ручье кавказском каменеет.
В волненье жизни так мертвеет
И ветреный и нежный нрав.
Шестого был у В. на бале.
Довольно пусто было в зале;
R. С. как ангел хороша:
Какая вольность в обхожденье,
В улыбке, в томном глаз движенье
Какая нега и душа!
Далее зачеркнуты два стиха:
Она сказала (nota bene),
Что завтра едет к Селимене.
Вечор сказала мне R. С.:
Давно желала я вас видеть.
Зачем? — мне говорили все,
Что я вас буду ненавидеть.
За что? — за резкий разговор,
За легкомысленное мненье
О всем; за колкое презренье
Ко всем; однако ж это вздор.
Вы надо мной смеяться властны,
Но вы совсем не так опасны;
И знали ль вы до сей поры,
Что просто — очень вы добры?
Сокровища родного слова,
Заметят важные умы,
Для лепетания чужого
Безумно пренебрегли мы.
Мы любим муз чужих игрушки,
Чужих наречий погремушки,
А не читаем книг своих.
Да где ж они? — давайте их.
А где мы первые познанья
И мысли первые нашли,
Где поверяем испытанья,
Где узнаем судьбу земли?
Не в переводах одичалых,
Не в сочиненьях запоздалых,
Где русский ум и русский дух
Зады твердит и лжет за двух.
Мороз и солнце! чудный день.
Но нашим дамам, видно, лень
Сойти с крыльца и над Невою
Блеснуть холодной красотою.
Сидят; напрасно их манит
Песком усыпанный гранит,
Умна восточная система,
И прав обычай стариков:
Они родились для гарема
Иль для неволи теремов.
Вчера у В., оставя пир,
R. С. летела как зефир,
Не внемля жалобам и пеням,
А мы по лаковым ступеням
Летели шумною толпой
За одалиской молодой.
Последний звук последней речи
Я от нее поймать успел,
Я черным соболем одел
Ее блистающие плечи,
На кудри милой головы
Я шаль зеленую накинул,
Я пред Венерою Невы
Толпу влюбленную раздвинул.
Сегодня был я ей представлен,
Глядел на мужа с полчаса;
Он важен, красит волоса,
Он чином от ума избавлен.
В черновой рукописи имеются также следующие записи из «Альбома Онегина»:
Я не люблю княжны S. L.!
Свое невольное кокетство
Она взяла себе за цель,
Короче было б взять за средство.
Чего же так хотелось ей?
Сказать ли первые три буквы?
К-Л-Ю-Клю. возможно ль, клюквы!
Четвертая запись в черновике продолжалась:
Так напряженьем воли твердой
Мы страсть безумную смирим,
Беду снесем душою гордой,
Печаль надеждой усладим.
Но как утешить
Тоску, безумную тоску.
После строфы XXIV в черновой рукописи следовало:
С ее открытием поздравим
Татьяну милую мою
И в сторону свой путь направим,
Чтоб не забыть, о ком пою.
Убив неопытного друга,
Томленье сельского досуга
Не мог Онегин перенесть,
Решился он в кибитку сесть.
Раздался колокольчик звучный,
Ямщик удалый засвистал,
И наш Онегин поскакал
Искать отраду жизни скучной —
По отдаленным сторонам,
Куда, не зная точно сам.
После строфы XXXV в черновой рукописи было:
Татьяну все воображая
Еще ребенком, няня ей
Сулит веселье, истощая
Риторику хвалы своей.
Вотще она велеречиво
Москву описывает живо.
Строфа XXXVI в черновой рукописи оканчивалась:
Москва! как много в этом звуке
Для сердца русского слилось.
Как сильно в нем отозвалось!
В изгнанье, в горести, в разлуке,
Москва! как я любил тебя,
Святая родина моя!
Черновой набросок к строфе LI:
Как живо колкий Грибоедов
В сатире внуков описал,
Как описал Фонвизин дедов,
Созвал он всю Москву на бал.
Задумав было до выпуска в свет всего романа издать вместе две заключительные
его главы: первоначальную VIII («Путешествие Онегина») и IX (окончательную
VIII), Пушкин написал к ним предисловие:
У нас довольно трудно самому автору узнать впечатление, произведенное в
публике сочинением его. От журналов узнает он только мнение издателей, на
которое положиться невозможно по многим причинам. Мнение друзей, разумеется,
пристрастно, а незнакомые, конечно, не станут ему в глаза бранить его
произведение, хотя бы оно того и стоило.
При появлении VII песни Онегина журналы вообще отозвались об ней весьма
неблагосклонно. Я бы охотно им поверил, если бы их приговор не слишком уж
противоречил тому, что говорили они о прежних главах моего романа. После
неумеренных и незаслуженных похвал, коими осыпали 6 частей одного и того же
сочинения, странно было мне читать, например, следующий отзыв:
«Можно ли требовать внимания публики к таким произведениям, какова,
например, глава VII «Евгения Онегина»? Мы сперва подумали, что это
мистификация, просто шутка или пародия, и не прежде уверились, что эта глава
VII есть произведение сочинителя «Руслана и Людмилы», пока книгопродавцы нас
не убедили в этом. Эта глава VII, — два маленькие печатные листика, —
испещрена такими стихами и балагурством, что в сравнении с ними даже
«Евгений Вельский» кажется чем-то похожим на дело. Ни одной мысли в этой
водянистой VII главе, ни одного чувствования, ни одной картины, достойной
воззрения! Совершенное падение, chute complete. Читатели наши спросят,
какое же содержание этой VII главы в 57 страничек? Стихи «Онегина» увлекают
нас и заставляют отвечать стихами на этот вопрос:
Ну как рассеять горе Тани?
Вот как: посадят деву в сани
И повезут из милых мест
В Москву на ярманку невест!
Мать плачется, скучает дочка:
Конец седьмой главе — и точка!
Точно так, любезные читатели, все содержание этой главы в том, что Таню
увезут в Москву из деревни!»
В одном из наших журналов сказано было, что VII глава не могла иметь
никакого успеху, ибо век и Россия идет вперед, а стихотворец остается на
прежнем месте. Решение несправедливое (т. е. в его заключении). Если век
может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут
усовершенствоваться и изменяться, — то поэзия остается на одном месте, не
стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же. И между тем как
понятия, труды, открытия великих представителей старинной астрономии,
физики, медицины и философии состарелись и каждый день заменяются другими,
произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны.
Поэтическое произведение может быть слабо, неудачно, ошибочно, — виновато
уж, верно, дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед.
Вероятно, критик хотел сказать, что «Евгений Онегин» и весь его причет уже
не новость для публики, и что он надоел и ей, как журналистам.
Как бы то ни было, решаюсь еще искусить ее терпение. Вот еще две главы
«Евгения Онегина» — последние, по крайней мере для печати. Те, которые
стали бы искать в них занимательности происшествий, могут быть уверены, что
в них менее действия, чем во всех предшествовавших. Осьмую главу я хотел
было вовсе уничтожить и заменить одной римской цифрою, но побоялся критики.
К тому же многие отрывки из оной были уже напечатаны. Мысль, что шутливую
пародию можно принять за неуважение к великой и священной памяти, — также
удерживала меня. Но Чайльд-Гарольд стоит на такой высоте, что каким бы тоном
о нем ни говорили, мысль о возможности оскорбить его не могла во мне
родиться.
Евгений Вельский. Прошу извинения у неизвестного мне поэта, если
принужден повторить здесь эту грубость. Судя по отрывкам его поэмы, я ничуть
не полагаю для себя обидным, если находят «Евгения Онегина» ниже «Евгения
Вельского».
2 замеч. Стихи эти очень хороши, но в них заключающаяся критика
неосновательна. Самый ничтожный предмет может быть избран стихотворцем;
критике нет нужды разбирать, что стихотворец описывает, но как описывает.
В беловой рукописи вместо строфы I были следующие четыре строфы:
В те дни, когда в садах лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Елисея,
А Цицерона проклинал,
В те дни, как я поэме редкой
Не предпочел бы мячик меткой,
Считал схоластику за вздор
И прыгал в сад через забор,
Когда порой бывал прилежен,
Порой ленив, порой упрям,
Порой лукав, порою прям,
Порой смирен, порой мятежен,
Порой печален, молчалив,
Порой сердечно говорлив,
Когда в забвенье перед классом
Порой терял я взор и слух,
И говорить старался басом,
И стриг над губой первый пух,
В те дни. в те дни, когда впервые
Заметил я черты живые
Прелестной девы и любовь
Младую взволновала кровь
И я, тоскуя безнадежно,
Томясь обманом пылких снов,
Везде искал ее следов,
Об ней задумывался нежно,
Весь день минутной встречи ждал
И счастье тайных мук узнал,
В те дни — во мгле дубравных сводов,
Близ вод, текущих в тишине,
В углах лицейских переходов
Являться муза стала мне.
Моя студенческая келья,
Доселе чуждая веселья,
Вдруг озарилась! Муза в ней
Открыла пир своих затей;
Простите, хладные науки!
Простите, игры первых лет!
Я изменился, я поэт,
В душе моей едины звуки
Переливаются, живут,
В размеры сладкие бегут.
И, первой нежностью томима,
Мне муза пела, пела вновь
(Amorem canat aetas prima)
Все про любовь да про любовь
Я вторил ей — младые други
В освобожденные досуги
Любили слушать голос мой.
Они, пристрастною душой
Ревнуя к братскому союзу,
Мне первый поднесли венец,
Чтоб им украсил их певец
Свою застенчивую музу.
О торжество невинных дней!
Твой сладок сон душе моей.
Стихи 5-14 строфы II, замененные в окончательном тексте точками, в беловой
рукописи читаются:
И Дмитрев не был наш хулитель;
И быта русского хранитель,
Скрижаль оставя, нам внимал
И музу робкую ласкал.
И ты, глубоко вдохновенный,
Всего прекрасного певец,
Ты, идол девственных сердец,
Не ты ль, пристрастьем увлеченный,
Не ты ль мне руку подавал
И к славе чистой призывал.
В черновых рукописях строфы, посвященные лицейским воспоминаниям Пушкина,
читались:
В те дни, когда в садах лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал украдкой Апулея,
А над Виргилием зевал,
Когда ленился и проказил,
По кровле и в окошко лазил,
И забывал латинский класс
Для алых уст и черных глаз;
Когда тревожить начинала
Мне сердце смутная печаль,
Когда таинственная даль
Мои мечтанья увлекала,
И летом для дня
Будили радостно меня,
Когда французом называли
Меня задорные друзья,
Когда педанты предрекали,
Что ввек повесой буду я,
Когда по розовому полю
Резвились и бесились вволю,
Когда в тени густых аллей
Я слушал клики лебедей,
На воды светлые взирая,
Или когда среди равнин
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кагульский мрамор навещая.
Стихи 1-4 строфы IV в беловой рукописи читались:
Но рок мне бросил взоры гнева
И вдаль занес. — Она за мной.
Как часто ласковая дева
Мне услаждала час ночной.
Стих 10 строфы V в беловой рукописи читался:
Но дунул ветер, грянул гром.
Строфа XXIII в беловой рукописи первоначально оканчивалась стихами:
И слова не было в речах
Ни о дожде, ни о чепцах.
Далее следовали две строфы:
В гостиной истинно дворянской
Чуждались щегольства речей
И щекотливости мещанской
Журнальных чопорных судей.
Хозяйкой светской и свободной
Был принят слог простонародный
И не пугал ее ушей
Живою странностью своей
(Чему наверно удивится,
Готовя свой разборный лист,
Иной глубокий журналист;
Но в свете мало ль что творится,
О чем у нас не помышлял,
Быть может, ни один журнал!).
Никто насмешкою холодной
Встречать не думал старика.
Заметя воротник немодный
Под бантом шейного платка.
Хозяйка спесью не смущала
И новичка-провинциала;
Равно для всех она была
Непринужденна и мила.
Лишь путешественник залетный,
Блестящий лондонский нахал,
Полуулыбку возбуждал
Своей осанкою заботной;
И быстро обмененный взор
Ему был общий приговор.
После строфы XXIV в беловой рукописи следовало:
И та, которой улыбалась
Расцветшей жизни благодать,
И та, которая сбиралась
Уж общим мненьем управлять,
И представительница света,
И та, чья скромная планета
Должна была когда-нибудь
Смиренным счастием блеснуть,
И та, которой сердце, тайно
Нося безумной страсти казнь,
Питало ревность и боязнь, —
Соединенные случайно,
Друг дружке чуждые душой,
Сидели тут одна с другой.
Вместо строфы XXV в беловой рукописи было:
Тут был на эпиграммы падкий
На все сердитый князь Бродин:
На чай хозяйки слишком сладкий,
На глупость дам, на тон мужчин,
На вензель, двум сироткам данный,
На толки про роман туманный,
На пустоту жены своей
И на неловкость дочерей;
Тут был один диктатор бальный,
Прыгун суровый, должностной;
У стенки фертик молодой
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим.
Стихи 5-14 строфы XXVI в беловой рукописи читались:
Тут был К. М., француз, женатый
На кукле чахлой и горбатой
И семи тысячах душах;
Тут был во всех своих звездах
Правленья цензор непреклонный
(Недавно грозный сей Катон
За взятки места был лишен);
Тут был еще сенатор сонный,
Проведший с картами свой век,
Для власти нужный человек.
В черновой рукописи после строфы XXVI было:
Смотрите: в залу Нина входит,
Остановилась у дверей
И взгляд рассеянный обводит
Кругом внимательных гостей;
В волненье перси, плечи блещут,
Горит в алмазах голова,
Вкруг стана вьются и трепещут
Прозрачной сетью кружева,
И шелк узорной паутиной
Сквозит на розовых ногах;
И все в восторге, в небесах
Пред сей волшебною картиной.
Эту недоработанную строфу Пушкин позднее предполагал заменить другой:
И в зале яркой и богатой,
Когда в умолкший, тесный круг,
Подобна лилии крылатой,
Колеблясь, входит Лалла-Рук ,
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою,
И тихо вьется и скользит
Звезда-харита меж харит,
И взор смешенных поколений
Стремится, ревностью горя,
То на нее, то на царя, —
Для них без глаз один Евгений;
Одной Татьяной поражен,
Одну Татьяну видит он.
За строфой XXVII в беловой рукописи следует еще одна:
Проходят дни, летят недели,
Онегин мыслит об одном,
Другой себе не знает цели,
Чтоб только явно иль тайком
Где б ни было княгиню встретить,
Чтобы в лице ее заметить
Хоть озабоченность иль гнев.
Свой дикий нрав преодолев,
Везде — на вечере, на бале,
В театре, у художниц мод,
На берегах замерзлых вод,
На улице, в передней, в зале
За ней он гонится как тень.
Куда его девалась лень!
Опубликованное частично в виде «Отрывков» в качестве приложения при
отдельном издании всего романа «Путешествие» сохранилось в более полном виде
в рукописях. Вот как оно выглядело за исключением уничтоженных Пушкиным и не
дошедших до нас остро политических строф:
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто доброй славы и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.
Блажен, кто понял голос строгий
Необходимости земной,
Кто в жизни шел большой дорогой,
Большой дорогой столбовой, —
Кто цель имел и к ней стремился,
Кто знал, зачем он в свет явился
И богу душу передал,
Как откупщик иль генерал.
«Мы рождены, — сказал Сенека, —
Для пользы ближних и своей» —
(Нельзя быть проще и ясней),
Но тяжело, прожив полвека,
В минувшем видеть только след
Утраченных бесплодных лет.
Несносно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой.
Несносно видеть пред собою
Одних обедов длинных ряд,
Глядеть на жизнь, как на обряд,
И вслед за чинною толпою
Идти, не разделяя с ней
Ни общих мнений, ни страстей.
Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Каким-то квакером, масоном,
Иль доморощенным Бейроном,
Иль даже демоном моим.
Онегин (вновь займуся им),
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в объятиях досуга
Без службы, без жены, без дел,
Быть чем-нибудь давно хотел.
Наскуча или слыть Мельмотом,
Иль маской щеголять иной,
Проснулся раз он патриотом
Дождливой, скучною порой.
Россия, господа, мгновенно
Ему понравилась отменно,
И решено. Уж он влюблен,
Уж Русью только бредит он,
Уж он Европу ненавидит
С ее политикой сухой,
С ее развратной суетой.
Онегин едет; он увидит
Святую Русь: ее поля,
Пустыни, грады и моря.
Он собрался, и, слава богу,
Июля третьего числа
Коляска легкая в дорогу
Его по почте понесла.
Среди равнины полудикой
Он видит Новгород-великой.
Смирились площади — средь них
Мятежный колокол утих,
Не бродят тени великанов:
Завоеватель скандинав,
Законодатель Ярослав
С четою грозных Иоаннов,
И вкруг поникнувших церквей
Кипит народ минувших дней.
Тоска, тоска! спешит Евгений
Скорее далее: теперь
Мелькают мельком, будто тени,
Пред ним Валдай, Торжок и Тверь.
Тут у привязчивых крестьянок
Берет три связки он баранок,
Здесь покупает туфли, там
По гордым волжским берегам
Он скачет сонный. Кони мчатся
То по горам, то вдоль реки,
Мелькают версты, ямщики
Поют, и свищут, и бранятся,
Пыль вьется. Вот Евгений мой
В Москве проснулся на Тверской.
Москва Онегина встречает
Своей спесивой суетой,
Своими девами прельщает,
Стерляжьей потчует ухой,
В палате Английского клоба
(Народных заседаний проба),
Безмолвно в думу погружен,
О кашах пренья слышит он.
Замечен он. Об нем толкует
Разноречивая молва,
Им занимается Москва,
Его шпионом именует,
Слагает в честь его стихи
И производит в женихи.
Тоска, тоска! Он в Нижний хочет,
В отчизну Минина. Пред ним
Макарьев суетно хлопочет,
Кипит обилием своим.
Сюда жемчуг привез индеец,
Поддельны вины европеец;
Табун бракованных коней
Пригнал заводчик из степей,
Игрок привез свои колоды
И горсть услужливых костей;
Помещик — спелых дочерей,
А дочки — прошлогодни моды.
Всяк суетится, лжет за двух,
И всюду меркантильный дух.
Тоска! Евгений ждет погоды.
Уж Волга, рек, озер краса,
Его зовет на пышны воды,
Под полотняны паруса.
Взманить охотника нетрудно:
Наняв купеческое судно,
Поплыл он быстро вниз реки.
Надулась Волга; бурлаки,
Опершись на багры стальные,
Унывным голосом поют
Про тот разбойничий приют,
Про те разъезды удалые,
Как Стенька Разин в старину
Кровавил волжскую волну.
Поют про тех гостей незваных,
Что жгли да резали. Но вот
Среди степей своих песчаных
На берегу соленых вод
Торговый Астрахань открылся.
Онегин только углубился
В воспоминанья прошлых дней,
Как жар полуденных лучей
И комаров нахальных тучи,
Пища, жужжа со всех сторон,
Его встречают, — и, взбешен,
Каспийских вод брега сыпучи
Он оставляет тот же час.
Тоска! — он едет на Кавказ.
Строфы XII («Он видит: Терек своенравный») и XIII («Уже пустыни сторож
вечный») полностью введены Пушкиным в «Отрывки из путешествия Онегина».
Питая горьки размышленья
Среди печальной их семьи,
Онегин взором сожаленья
Глядит на чудные струи
И мыслит, грустью отуманен:
«Зачем я пулей в грудь не ранен,
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульской заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? — ах, создатель! —
И я, как эти господа,
Надежду мог бы знать тогда.
Блажен, кто стар! блажен, кто болен.
Над кем лежит судьбы рука!
Но я здоров, я молод, волен,
Чего мне ждать? тоска! тоска. »
Простите, снежных гор вершины,
И вы, кубанские равнины;
Он едет к берегам иным,
Он прибыл из Тамани в Крым.
Воображенью край священный:
С Атридом спорил там Пилад,
Там закололся Митридат,
Там пел изгнанник вдохновенный
И посреди прибрежных скал
Свою Литву воспоминал.
Следующие четырнадцать строф с XVI («Прекрасны вы, брега Тавриды» ) по XXIX
(«Финал гремит, пустеет зала») включительно полностью введены в «Отрывки из
путешествия Онегина».
Итак, я жил тогда в Одессе
Средь новоизбранных друзей,
Забыв о сумрачном повесе,
Герое повести моей.
Онегин никогда со мною
Не хвастал дружбой почтовою,
А я, счастливый человек,
Не переписывался ввек
Ни с кем. Каким же изумленьем,
Судите, был я поражен,
Когда ко мне явился он
Неприглашенным привиденьем,
Как громко ахнули друзья
И как обрадовался я!
Святая дружба! глас натуры.
Взглянув друг на друга потом,
Как Цицероновы Авгуры
Мы рассмеялися тишком.
— — —
— — —
— — —
Недолго вместе мы бродили
По берегам эвксинских вод.
Судьбы нас снова разлучили
И нам назначили поход.
Онегин, очень охлажденный
И тем, что видел, насыщенный,
Пустился к невским берегам.
А я от милых южных дам,
От жирных устриц черноморских,
От оперы, от темных лож
И, слава богу, от вельмож
Уехал в тень лесов Тригорских,
В далекий северный уезд;
И был печален мой приезд.
О, где б судьба ни назначала
Мне безымянный уголок,
Где б ни был я, куда б ни мчала
Она смиренный мой челнок,
Где поздний мир мне б ни сулила,
Где б ни ждала меня могила,
Везде, везде в душе моей
Благословлю моих друзей.
Нет, нет! нигде не позабуду
Их милых, ласковых речей;
Вдали, один, среди людей
Воображать я вечно буду
Вас, тени прибережных ив,
Вас, мир и сон тригорских нив.
И берег Сороти отлогий,
И полосатые холмы,
И в роще скрытые дороги,
И дом, где пировали мы —
Приют, сияньем муз одетый,
Младым Языковым воспетый,
Когда из капища наук
Являлся он в наш сельский круг
И нимфу Сороти прославил,
И огласил поля кругом
Очаровательным стихом;
Но там и я свой след оставил,
Там, ветру в дар, на темну ель
Повесил звонкую свирель.
В черновике за строфой XII следовали еще три (из них первая без четырех
начальных стихов):
Вдали Кавказские громады,
К ним путь открыт — чрез их преграды
За их естественную грань
До Грузии промчалась брань.
Авось их дикою красою
Случайно тронут будет он.
И вот, конвоем окружен,
Вослед за пушкою степною
— ступил Онегин вдруг
В преддверье гор, в их мрачный круг.
Он видит: Терек разъяренный
Трясет и точит берега,
источник
Да, да, ведь ревности припадки —
Болезнь так точно, как чума,
Как черный сплин, как лихорадка,
Как повреждение ума.
Александр Сергеевич Пушкин
СТРАНА ЛЮБВИ, ЖЕСТОКАЯ СТРАНА
Эта трагедия приключилась в одном из городов Украины, но сколько таких же историй случается повсюду!
И значения не имеют место и время, национальность, нищета или богатство. Лишь ревность, губительное чувство, является причинной содеянного.
Она словно смотрит в огромное увеличительное стекло, делающее маленькие предметы – большими, а подозрения – истинами. Ревнивцы не нуждаются в поводе. Они ревнуют лишь потому, что ревнивы…
Проснулась радостной. Сон приснился чудесный. А в нём — купается она в море с дочечкой любимой. Вода чистая, дно видно. И тёплая. Выходить на берег не хочется. Небо над головой без единого облачка. Тело в воде расслабилось. Напряжение последнего года исчезло. И вернулось давно забытое чувство покоя…
Всё так и было. Отпуск, проведенный с дочкой, придал сил и уверенности в себе. Целый месяц на море! И только со своей малышкой! Везде вдвоём!
И фотографий привезли много. Надо будет сделать отдельный альбом, и чтобы всегда был перед глазами и поднимал настроение.
Отдых пошёл на пользу. И теперь её исстрадавшаяся, усталая от невзгод душа – в ожидании чуда…
Она счастливо потянулась. Как же хорошо жить! А ещё совсем недавно всё казалось чёрным. И вправду, жизнь, словно зебра полосатая. Сегодня она такая, завтра – иная. Необходимо лишь все неприятности пережить, перетерпеть…
Ей всего-то двадцать пять. Всё ещё впереди. Припомнилось, как во время отпуска на неё, загоревшую, и на её белокурую смешливую девчушку обращали внимание, заглядывались мужчины. Приятно! Давно не ощущала себя молодой женщиной.
Она задумалась: с чего же началась тёмная полоса в жизни? С развода с мужем -бизнесменом? Нет…
Они развелись тихо, без скандалов. И этот развод мало что изменил в её жизни. Они давно жили порознь. И даже в разных городах. Не затаили обид друг на друга. Просто не получилась семейная жизнь. Разные люди.
Муж, состоятельный человек, переехав в другой город, ребёнка своего не позабыл. Девочка посещает дорогой элитный детский садик. Папа за все платит и вообще в отличных отношениях с ними обеими. К нему у неё — ни обид, ни претензий. Расстались как цивилизованные люди.
Все считают её разумным, рассудительным человеком, потому что руководствуется не подсчётом нанесённых друг другу обид, а тем, что лучше их общему ребёнку. А дочь любит одинаково и мать, и отца. А они – её. И это означает лишь то, что детство у их дочери безоблачное, настоящее.
Уже внесена плата за обучение в престижной школе. И тут полный порядок.Со смерти любимого отца? Нет…
Хотя тяжко пришлось им тогда с матерью. А ей — особенно. Довелось всё в доме взять на себя. И вытащить мать из глубокой депрессии, помочь пережить потерю любимого человека.
Нет, не в разводе с мужем причина душевного разлада. И даже не в смерти обожаемого отца. Со встречи с тем человеком! Да, именно так!
Они познакомились на работе. Служебный роман. И он, и она работали в метрополитене. Но на разных станциях. Он был постовым милиционером. Она следила за порядком на своём участке, работой эскалатора и всем тем, что вменялось в её обязанности. Своей работой очень дорожила. Её так приучили родители – быть ответственной…
В начале знакомства всё было отлично – красивое ухаживание, цветы, подарки. Потом, спустя некоторое время, когда начали встречаться серьёзно, возникла ничем не подкреплённая ревность, начались оскорбления, даже побои, омерзительные сцены примирений. Затем — его измена. На этом их отношения закончились. Она не простила. Перестала отвечать на телефонные звонки.
Но он не понимал, что это конец. Её слова о том, что любви такой ей не надо, отскакивали от него, как от непробиваемой стены. Начала его избегать.
Мужчина, от которого ушла, её слова не воспринимал всерьёз – преследовал, требовал чего-то, домогался.
Но всему этому положен конец. Их отношения уже давно закончились. Сначала он не хотел создать семью, а потом, когда она узнала его поближе, то желала лишь одного – быстрее расстаться. Боялась выходить из дому, чтобы не столкнуться с ним.
Недавно от общих знакомых узнала, что всё у него устроилось. И очень тому рада. Теперь и она готова для новых чувств, счастья.
Сейчас отведёт дочку в садик, потом отработает свою смену, пробежится по магазинам, а вечером маме и подружке, с которой дружит с детских лет, всё расскажет об отдыхе…
Он почти всю ночь не спал. Лишь на короткое время забывался тревожным вязким сном. Проснувшись, пил кофе, бродил по квартире и снова пил крепкий кофе. Рассвет встретил в мрачном настроении.
Он узнал от друзей, что она вернулась из отпуска. Давно собирался поговорить. Завтра, нет, уже сегодня он обязательно встретится с ней, а там пусть будет то, что будет.
Она не отвечает на звонки. Избегает его. Конечно, они расстались давно. Прошло уже более полугода, но забыть её не смог. Никто ему не нужен. На ней одной сошёлся свет клином. Но как рассказать ей об этом? Чтобы простила, поверила?!
Он обязательно вернёт её любовь, обязательно.
Сегодня всё скажет ей. И сменами потому поменялся. Жаль только, что дежурят на разных станциях. Ничего. Доедет. Лишь бы она его выслушала… Лишь бы…
Он принял дежурство, взял табельное оружие и помчался к ней. Увидал издали улыбающуюся, загорелую, приветливую со всеми. Ещё более желанную…
Кровь ударила в голову, в глазах потемнело от обиды и ярости, когда заметил в её глазах испуг, страх, словно она увидала перед собой не его, переполненного любовью и страстью, а дикого зверя…
И больше ничего не помнил: ни того, как схватил её за волосы, как бил об стену. Ни того, как к ним подбежали незнакомые люди, старавшиеся оттащить его от женщины, ни своей беспорядочной стрельбы из пистолета по всем, кто мешал ему…
Его тело нашли в заброшенном уголке парка. Он застрелился.
О чём думал перед смертью? Ужаснулся ли тому, что сделал? Испугался ли ответственности за содеянное? Или пришёл в себя и осознал, что с её смертью пришла и его? Или понял, что так ничего ей и не доказал? И доказывать уже некому?!
У этой любви много жертв – случайные прохожие, убитые ревнивцем, любимая женщина, застреленная им, маленькая девочка оставшаяся без самого дорого человека – матери. И его осиротевшая мать, потерявшей единственного сына, опору.
Он похоронен на кладбище в родном селе. Родственники погибших запретили хоронить убийцу рядом с жертвами. Но земля одинаково приняла их всех. И не будет судей, и нет подсудимого…
источник
Любить глубоко, это, значит, забыть о себе.
Да, да ведь ревности припадки
Болезнь так точно, как чума,
Как черный сплин, как лихорадка,
Как повреждение ума
А.С.Пушкин
Limerence is a cognitive and emotional state of being infatuated or obsessed with another person, typically experienced involuntarily and characterized by a strong desire for reciprocation of one’s feelings but not primarily for a sexual relationship (although it can further intensify the situation). The term was coined by psychologist Dorothy Tennov to describe the ultimate, near-obsessive form of romantic love.
«Слишком сильная любовь»
— Пристрастие к нездоровым взаимоотношениям
— Отрицание остроты проблемы. Ложь с целью скрыть истинный характер взаимоотношений
— Повторяющиеся попытки контролировать взаимоотношения с партнером
— Необъяснимые перемены настроения гнев, депрессия, чувство вины, обидчивость
— Иррациональные поступки
— Повышенное число суицидов
— Инциденты, связанные со стрессом
— Ненависть к себе в сочетании с самооправданием
— Соматические заболевания вызванные затяжным стрессом
Процессы выздоровления от алкоголизма и «слишком сильной любви» (нездоровых взаимоотношений) также в значительной степени совпадают.
— Признание своей беспомощности перед болезнью
— Принятие на себя ответственности за свои поступки
— Поиск помощи у специалистов
— Постараться объективно разобраться в своих чувствах, а не застревать в них
— Развитие здоровых интересов, оздоровление образа жизни
Лимеренция характеризуется неотступностью мыслей о любимом и уверенностью в том, что обойтись без него невозможно.
Сопутствующие ей эмоциональные взлеты и падения требуют значительных энергетических затрат, что сказывается на взаимоотношениях с миром, снижает работоспособность и нарушает внутреннее равновесие. По мнению Дороти Теннов, одним лимеренция незнакома (что вовсе не означает, что они никогда не любили), тогда как другие неоднократно испытывали всю гамму проявлений этого чувства
Было установлено, что люди предрасположенные к мании вообще, часто воспитывались в неполных, асоциальных либо в так называемых «функциональных семьях», в которых царит отчужденность, обособленность, каждый держится сам по себе. В такой семье нет душевной поддержки, единства, нет шутки игры, зато критика и порицание в великом избытке. «Функциональная семья» это семья формальная, в ней все друг другом недовольны, каждый требует от другого исполнения роли в соответствии с его «функцией», и каждый же защищается от такого подхода.
Если психотравма не существенна, после непродолжительного общения с субъектом любовных притязаний наступает ее «разрядка», «изживание» болезненной ситуации, субъективно она воспринимается, как «любовь прошла». Эту психологическую ситуацию можно сравнить с плачем. Человек, переживающий трудно переносимую, глубоко затрагивающую эмоцию плачет до состояния, когда наступает разрядка, со слезами, с активной вентиляцией легких из него как бы выходит досада, обида, напряжение, нервная перегрузка наступает облегчение, успокоение.
Если произошла разрядка мании, человек пережил «состояние большой любви» — разлюбил, он становится мудрее и с высоты пережитого чувства, как правило, создает прочный брак.
Если нет, «застрял» в этом болезненном чувстве на долгие годы, а то и на всю жизнь, оно ему будет отравлять, дезорганизовывать всю личную жизнь, если такому человеку и удастся создать семью, она будет шаткой, формальной, малозначимой.
Опытные, зрелые люди, пережившие хотя бы одну манию, уже не стремятся вновь испытать это чувство «нездешней радости», а стремятся к более теплой, мягкой прагме
Пристрастные взаимоотношения характеризуются желанием постоянного и успокаивающего присутствия партнера. Второй критерий пристрастности состоит в том, что она ослабляет способность сосредотачивать свое внимание на других аспектах своей жизни.
Мы пользуемся своей одержимостью любимым человеком, чтобы избежать страданий, пустоты, гнева и страха. Мы пользуемся нашими взаимоотношениями как наркотиками, избегая тех чувств, которые нам пришлось бы испытать в одиночестве. Чем более мучительным становится наше общение с партнером, тем сильнее оно отвлекает нас от действительности. Самые ужасные взаимоотношения служат для нас той же целью, что и наркотики для законченного наркомана. Но без возлюбленного, на котором мы можем сосредоточить все свое внимание, мы замыкаемся в себе. Часто у влюбленного появляются физические и эмоциональные симптомы, характерные при воздержании от наркотиков: тошнота, потливость, переохлаждение, судороги, хаотичные мысли, депрессия, бессонница, паника и приступы тревоги.
Душевная боль, которую испытывает человек, — это действительно боль нервов, так называемая «адреналиновая тоска»: в кровь человека под влиянием отрицательного стресса выбрасываются резко возросшие порции адреналина. Отсюда и гнетущая, совершенно физическая тяжесть, от которой «ломит душу», «рвет сердце». Каждая клеточка организма «стонет» и «жалуется», тело тянет к земле.
Порочность нашей культуры чувств не только в том, что отсутствует объективная квалификация чувства «слишком большой любви», а в том, что оно признается как наивысшее чувство от бога и воспевается, не только в каждой песне, фильме, а что хуже всего выдающимися поэтами и писателями.
Страдания ради любви и одержимость любимым человеком не только не противопоставляется любви, а наоборот романтизируется в нашей культуре. В популярных песнях и операх, в классической литературе и романсах в ежедневных «мыльных операх» и в восхваляемых критиками кинолентах можно найти бесчисленные примеры безответственных, незрелых взаимоотношений, которые почему-то прославляются и считаются прекрасными. Снова и снова культурные стереотипы внушают, что глубина любви должна измеряться страданиями, которые любовь причиняет, и что по-настоящему любят лишь те, кто испытывает настоящие страдания. Когда певец жалобно стонет о том, что не может перестать любить, хотя это причиняет ему огромную боль, то, возможно, в результате простой убеждающей силы многократного повторения одной и той же точки зрения большая часть молодежи соглашается с тем, что так и должно быть. Высказывания молодых подтверждает, что страдания являются неотъемлемой частью любви, и что готовность страдать ради любви является скорее положительным, чем отрицательным качеством.
Страдание — позор мира и надобно его ненавидеть, чтобы истребить». Так сказал Горький, и я целиком разделяю его мнение.
М.Зощенко «Повесть о разуме»
Это не вполне разумные умозаключения, появляющиеся в качестве оппозиционных обсессивным мыслям, но как это было, гибриды между двумя разновидностями мышления; они получают качество определенности от обсессий, с которыми борются и, вооруженные причинностью, оказываются, таким образом, патологически обоснованными. Я полагаю, что такие формирования как эти, заслуживают названия “делирий».
источник
Пушкин Александр Сергеевич (1799– 1837) – русский писатель, родоначальник новой русской литературы, создатель русского литературного языка.
Так нас природа сотворила,
К противуречию склонна.
Быть славным — хорошо,
В душе не презирать людей.
Вдохновение есть расположение души к живому приятию впечатлений, следовательно, к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных.
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Всё в ней гармония, всё диво,
Всё выше мира и страстей;
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей.
…Гений и злодейство —
Две вещи несовместные…
Гречанка верная! Не плачь, – он пал героем,
Свинец врага в его вонзился грудь.
Не плачь – не ты ль сама ему пред первым боем
Назначила кровавый чести путь?
Да, да, ведь ревности припадки
Болезнь так точно, как чума,
Как чёрный сплин, как лихорадка,
Как повреждение ума.
Да, жалок тот, в ком совесть не чиста.
Два чувства дивно близки нам —
В них обретает сердце пищу —
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Есть время для любви,
Для мудрости – другое.
И хором бабушки твердят:
Как наши годы-то летят!
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать;
Но ближе к милому пределу
Мне всё б хотелось почивать.
Из наслаждений жизни
Одной любви музыка уступает,
Но и любовь – мелодия…
Кому судьбою непременной
Девичье сердце суждено,
Тот будет мил на зло вселенной;
Сердиться глупо и смешно.
Льстецы, льстецы! Старайтесь сохранить
И в подлости осанку благородства.
Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Её порывы благотворны,
Как бури вешние полям.
Мужчина, что петух:
Кури-куку! Мах, мах крылом, и прочь!
А женщина – что бедная наседка;
Сиди себе да выводи цыплят.
Мы почитаем всех нулями,
А единицами – себя.
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
Не долго женскую любовь
Печалит хладная разлука —
Пройдёт любовь, настанет скука,
Красавица полюбит вновь.
.. .Не тот поэт, кто рифмы плесть умеет
И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет:
Хорошие стихи не так легко писать…
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей…
О люди! все похожи вы
На прародительницу Еву:
Что вам дано, то не влечёт,
Вас непрестанно змий зовёт
К себе, к таинственному древу;
Запретный плод вам подавай,
А без того вам рай не рай.
Певец любви, певец богов.
Скажи мне, что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды звук бегущий,
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою прощальной.
Придёт, придёт и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас.
Так ложная мудрость мерцает и тлеет —
Пред солнцем бессмертным ума.
Учись, мой сын, наука сокращает
Нам опыты быстротекущей жизни.
Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей.
Они унылые мечтанья
Живее пробуждают в нас.
Так иногда разлуки час
Живее сладкого свиданья.
Чем меньше женщину мы любим,
Тем больше нравимся мы ей.
Что слава? Яркая заплата
На ветхом рубище певца.
Говорят, что несчастие хорошая школа; может быть. Но счастие есть лучший университет.
Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие.
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Желудок просвещенного человека имеет лучшие качества доброго сердца: чувствительность и благодарность.
Зависимость жизни семейной делает человека более нравственным.
Зависть — сестра соревнования, следственно из хорошего роду.
Ох, лето красное! любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
Ты, все душевные способности губя,
Нас мучишь…
Зачем кусать нам груди кормилицы нашей; потому что зубки прорезались?
Злословие даже без доказательств оставляет почти вечные следы.
И сердце вновь горит и любит — оттого, что не любить оно не может.
Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими.
Критики смешивают вдохновение с восторгом.
Мы малодушны, мы коварны,
Бесстыдны, злы, неблагодарны;
Мы сердцем хладные скопцы,
Клеветники, рабы, глупцы;
Гнездятся клубом в нас пороки…
Кто раз любил, тот не полюбит вновь.
Любви все возрасты покорны.
Люди никогда не довольны настоящим и, по опыту имея мало надежды на будущее, украшают невозвратимое минувшее всеми цветами своего воображения.
Молодость — великий чародей.
Вольнее птицы младость.
Кто в силах удержать любовь?
Чредою всем дается радость;
Что было, то не будет вновь.
Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь.
Мысль! Великое слово! Что же и составляет величие человека, как не мысль?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Всё благо: бдения и сна
Приходит час определенный,
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!
Не откладывай до ужина того, что можешь съесть за обедом.
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса –
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.
Не тот поэт, кто рифмы плесть умеет.
Не ужинать — святой закон,
кому всего дороже сон.
Неуважение к предкам есть первый признак безнравственности.
Ни музы, ни труды, ни радости досуга,
Ничто не заменит единственного друга.
Но от друзей спаси нас, Боже!
Одна из причин жадности, с которой читаем записки великих людей, — наше самолюбие: мы рады, ежели сходствуем с замечательным человеком чем бы то ни было, мнениями, чувствами, привычками — даже слабостями и пороками. Вероятно, больше сходства нашли бы мы с мнениями, привычками и слабостями людей вовсе ничтожных, если б они оставляли нам свои произведения.
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Односторонность в писателе доказывает односторонность ума, хотя, может быть, и глубокомысленного.
Переводчики — почтовые лошади просвещения.
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Презирать суд людей нетрудно, презирать суд собственный — невозможно.
Прекрасное должно быть величаво.
Везде ярем, секира иль венец,
Везде злодей иль малодушный,
А человек везде тиран иль льстец,
Иль предрассудков раб послушный.
Привычка свыше нам дана: замена счастию она.
Разберись, кто прав, кто виноват, да обоих и накажи.
Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная.
Служенье муз не терпит суеты.
Со смехом ужас несовместен.
До капли наслажденье пей,
Живи беспечен, равнодушен!
Мгновенью жизни будь послушен.
Будь молод в юности твоей!
Совесть — когтистый зверь, скребущий сердце.
Современный человек…
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.
Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат.
Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающей обман.
Судьба людей повсюду та же:
Где благо, там уже на страже
Иль просвещенье, иль тиран.
Ученый без дарования подобен тому бедному мулле, который изрезал и съел «Коран», думая исполниться духа Магометова.
Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспаривай глупца.
Чем более мы холодны, расчетливы, осмотрительны, тем менее подвергаемся нападениям насмешки. Эгоизм может быть отвратительным, но он не смешон, ибо отменно благоразумен. Однако есть люди, которые любят себя с такой нежностью, удивляются своему гению с таким восторгом, думают о своем благосостоянии с таким умилением, о своих неудовольствиях с таким состраданием, что в них и эгоизм имеет смешную сторону энтузиазма и чувствительности.
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут…
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!
Чтение — вот лучшее учение!
Чувство выздоровления — одно из самых сладостных.
Ах обмануть меня не трудно,
Я сам обманываться рад!
Я, конечно, презираю отечество мое с головы до ног — но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство.
источник
Число произведений, написанных Пушкиным для театра, невелико, но его драмы, как с художественной, так и с идейной стороны, принадлежат к самому значительному в его наследии. Все они (за исключением набросков трагедии о Вадиме Новгородском и комедии об игроке) созданы в период полной зрелости пушкинского творчества — с 1825 по 1835 г.
В законченном виде Пушкин оставил всего пять пьес: «Бориса Годунова» и четыре «маленькие трагедии» (1) . Почти до конца была доведена драма «Русалка» и до половины «Сцены из рыцарских времен». В рукописях остались планы и наброски еще около десятка пьес.
Свои драматические произведения Пушкин писал не для чтения, не как поэмы в диалогической форме, а как театральные пьесы, для постановки на сцене. Он прекрасно знал театр с детства и хорошо различал драмы чисто литературные, то есть такие, все содержание которых, идейное и художественное, полностью воспринимается при чтении, — и произведения, написанные Оля театра, в которых в расчеты автора входит игра актеров, театральное действие, непосредственно воспринимаемые зрителем. Пьесы Байрона Пушкин справедливо считал драматизированными поэмами, произведениями литературными, а не театральными. О драме Байрона «Каин» он писал: «»Каин» имеет одну токмо форму драмы, но его бессвязные сцены и отвлеченные рассуждения в самом деле относятся к роду скептической поэзии «Чильд-Гарольда»» (2) ( «О трагедиях Байрона» ). Точно так же Пушкин отрицал драматический, театральный характер трагедии поэта Хомякова «Ермак». «Идеализированный «Ермак», — писал он, — лирическое произведение пылкого юношеского вдохновения, не есть произведение драматическое» ( «О народной драме и драме «Марфа Посадница»» ).
Сам Пушкин, как и Гоголь, Островский и другие драматурги, писал свои пьесы всегда с расчетом на их театральное, сценическое воплощение (3) , и потому, читая их, мы должны для полного понимания их смысла представлять себе и действия, происходящие на сцене, но не названные Пушкиным (очень скупым на ремарки), и душевные переживания действующих лиц, которые в театральном исполнении актер, внимательно изучивший авторский текст, должен выразить в интонациях, мимике и движениях, и которые в литературном произведении, предназначенном для чтения, описываются поэтом.
Пушкин с раннего детства сочинял пьесы. В семи-восьмилетнем возрасте он разыгрывал перед сестрой придуманную им самим французскую комедию «L’Escamoteur» («Мошенник»), в лицее он писал комедии «Так водится в свете» и «Философ». Все эти произведения не дошли до нас. Самые ранние из сохранившихся драматических набросков Пушкина относятся к 1821 г.
На протяжении творчества Пушкина характер его драматургии несколько раз менялся. В этом жанре яснее, чем во всех остальных, выражалась тесная связь его поэзии с событиями современности и размышлениями поэта на социальные и политические темы.
Творчество Пушкина-драматурга отчетливо делится на четыре этапа, из которых только два средних представлены законченными произведениями.
К первому этапу (1821—1822) относятся планы и отрывки двух пьес — «Вадим» и «Игрок» («Скажи, какой судьбой друг другу мы попались. »). Это была эпоха расцвета романтизма в творчестве Пушкина и в то же время высший подъем его революционных настроений. В эти годы, в Кишиневе, в Каменке, он постоянно общался с членами Южного общества декабристов, с Владимиром Раевским, Охотниковым, Пестелем и др. Можно думать, что под влиянием этого общения с революционными деятелями Пушкин, который в своих романтических поэмах обычно не затрагивал непосредственно политических и социальных тем, задумал написать историческую трагедию о народном восстании и антикрепостническую комедию. Театр — сильнее воздействующий на зрителей, чем литература на читателей, — казался ему наиболее подходящей формой для осуществления задач политической агитации, которой требовали тогда от искусства декабристы. Однако Пушкин не осуществил этих своих замыслов и оставил их в самом начале. Темы и образы «Вадима» он начал было разрабатывать в форме поэмы, но и ее не закончил.
Насколько можно судить по оставшимся отрывкам текста и планам «Вадима» и «Игрока», драматургия Пушкина па первом этапе имела вполне традиционный характер. Комедия об игроке по форме, по языку похожа на многочисленные стихотворные комедии начала XIX в., трагедия о Вадиме и восстании новгородцев против варяжского князя Рюрика близка к декабристским трагедиям на гражданские темы, где при общей романтической их установке сохранялся ряд черт классицизма (таковы трагедии Кюхельбекера, Катенина). Отказавшись от «единства времени и места» классической драмы, и Пушкин сохранил свойственный классицизму патетический, декламационный тон речей, обращаемых не столько к партнеру, сколько к зрителям, и традиционную форму стиха: попарно рифмованный шестистопный ямб.
источник